Путешествие в Русскую Америку

Башкирова Галина Борисовна

Вопросы жизни и смерти, войны и страданий человеческих преследуют Михаила Шемякина, не дают ему покоя, громко звучат в его работах. Последний раз, когда мы были у него в студии, видели большое полотно — на черном фоне люди, как призраки, словно огромный рентгеновский снимок. Называется «Бухенвальд». Может, эта тема идет от его раннего детства, от тех лет, когда он, мальчишка, сын советского военного коменданта Кенигсберга, увидел дымящиеся развалины, разлагающиеся тела убитых, кровавые следы прокатившейся беды. Он собирал землянику на братских могилах, а из земли торчали кости. Как все мальчишки лазил по подвалам, а в подвалах находил разложившихся мертвецов: кого-то пристрелили, кто-то застрелился сам, да так и остался сидеть… Разве такое забывается?

…По ночам мы разговариваем с Мишей обычно долго. И каждый разговор кончается одинаково: «Ребята, — говорит Миша, — давайте споем». И, не ожидая ответа, затягивает баритоном:

Там, вдали, за рекой

Зажигались огни,

В небе ясном заря догорала.

Сотня юных бойцов

Из буденновских войск

На разведку в поля поскакала.

А между тем за окном светает. Над Нью-Йорком разгорается заря. Город просыпается, оживает шумом моторов, гудками автомашин, ровным шелестом несущегося вдоль Ист-ривер шоссе.

Боже, до чего все это несовместимо! Шемякинский баритон в трубке, песня о буденновцах и этот огромный, чужой, величественный город. Вот уже поплыли по реке длинные красные баржи с городским мусором, над ними низко вьются чайки, чайки садятся и к нам на балкон, на тридцать третий этаж. Розоватые чайки — уже взошло солнце — летают в узких коридорах между небоскребами. А над ними, высоко в небе, появляется белый купол аэростата с надписью «Сити-бэнк». Реклама. Значит, сегодня целый день аэростат будет парить над городом…

А мы поем дальше:

Синенький, скромный платочек

Падал с опущенных плеч.

Ты говорила, что не забудешь

Теплых и ласковых встреч…

Мы поем. Самозабвенно, счастливо. Поем долго.

…Что нужно человеку для полного счастья? Воплощенный в творчестве талант? Широкое признание? Успех? Деньги? Казалось бы, все это у Михаила Шемякина есть. Один из самых признанных на Западе русских художников, картины выставляются в крупных галереях Нью-Йорка, Лос-Анджелеса, Сан-Франциско, Парижа, Токио. Ценятся на художественном рынке высоко. Удачник, которому завидуют многие.

С творчеством Михаила Шемякина мы знакомы давно. По его юношеским литографиям. Вот уже четверть века, как висят они на стенах нашей московской квартиры. Работы раннего, ленинградского, периода из цикла «Галантный век»? Люди в париках, с длинными туловищами и короткими, как бутылочки, ногами, игривый кудрявый ангел — все это можно было бы воспринимать как манерничанье, если бы не веселый, иронический взгляд из сегодняшнего дня на ушедшую эпоху. Попав в Нью-Йорк в длительную командировку, мы разыскиваем Шемякина. С эмиграцией советская колония практически не общается. «Не рекомендуется» — с незапамятных времен. Хотя перестройка и дуют свежие ветры… все равно. Особенно Шемякин, фигура знаменитая, колоритная, но, как говорится, противоречивая. Странное все-таки дело: приезжающие из Москвы поэты, писатели встречаются с Шемякиным, иногда он ведет их «творческие» вечера, на это и сейчас и в «доперестроечные» годы смотрели как бы сквозь пальцы. А вот постоянно живущие и работающие _t за рубежом советские люди… вот это уже как будто ни к чему. Кто сказал, когда? Неведомо. Но традиция стойко соблюдалась и, разыскивая координаты Шемякина, мы не то чтобы отступаем от негласной инструкции, но действуем гибко, то есть на свой страх и риск.

И вот наконец разыскали телефон, звоним, договариваемся о встрече.

— У вас есть мои работы? — удивляется Шемякин по телефону. — Вот это да. Первые советские коллекционеры за семнадцать лет. Ранние, ленинградские? Потрясающе! А кого из коллекционеров вы знаете в Ленинграде?

Мы называем. Имена поражают его еще больше:

— Это, что же, выходит, у нас есть общие друзья?

И мы догадываемся, что его поражает. Все это не знаменитые, известные всей стране люди, а скромные собиратели, нищие, преданные искусству коллекционеры и художники-авангардисты. Ленинград. Особый город, особый мир начала 60-х годов. Кажется, вся его атмосфера, молодые люди тех лет, картины — все давно кончилось, забыто, ушло. Но нет, живы и работают те художники, кто выдержал тяжелый пресс минувших десятилетий, их работы теперь широко выставляются и стоят теперь так дорого, что ко многим и не подступиться… Знакомые имена, общие знакомые…

Словом, очень скоро мы оказываемся в Сохо. Там живет Шемякин. Сохо — один из самых престижных и модных сейчас районов города. Район картинных галерей, художественных мастерских, небольших, но очень дорогих магазинов. В начале века здесь размещались склады, швейные мастерские, разного рода мелкий бизнес. В последние десятилетия Сохо облюбовала богема, двинувшись сюда из слишком обуржуазившейся Гринвич-виллидж. К тому же для галерейщиков и художников эти кирпичные дома, такие человечные в сравнении с холодными небоскребами, оказались не только приятными, но и удобными. 111, Вустер-стрит. Кирпичный дом с темным буроватым лицом. Как это принято в старых нью-йоркских домах, кабина лифта ввозит прямо в квартиру. Точнее говоря, в студию.

Дверь открывает хозяин мастерской. Ему лет за сорок. Брюнет с короткой стрижкой (а на старых фотографиях кудри до плеч), темные любопытные глаза за стеклами очков. На нем черная гимнастерка, черные галифе, на ногах высокие сапоги. О сапоги трутся кошки. Сколько же их? Много, сразу и не пересчитать. Вот и собаки пришли. Все вместе встречают гостей.

Сапоги, галифе… Летом, в жару. Ко всему на свете привыкаешь в Нью-Йорке, но даже для Нью-Йорка не слишком обычно. Пройдет много времени, прежде чем мы поймем: одежда составной частью входит в тот карнавал, который Шемякин устраивает вокруг себя, в ту непрерывную игру, без которой он не может жить. Художник, импровизатор, актер, певец, поэт. Все умеет, все получается. А экстравагантность одежды… С одной стороны, так надо. Любой претендующий на общественное признание человек — художник ли, политический деятель — должен создать себе то, что на Западе определяется английским словом «имидж», образ. С другой стороны, этот же «имидж» — как бы черта, с помощью которой 7 Шемякин отделен от внешнего назойливого мира. Дальше роговых очков и диковинных для Нью-Йорка сапог вход запрещен. Кстати, о том, что при всей своей открытости и размашистости характера вход в его душу с какого-то неуловимого момента, как говорится, строго запрещен, догадываются в окружении Шемякина очень немногие и идут напролом, запанибрата, чаще всего на «ты», будто нет никакой дистанции между случайными знакомыми, посетителями и крупным художником, будто все вокруг на равных в этом мире… И какое искреннее, плебейское изумление, когда обозначается граница, какая обида и раздражение! Но обо всем этом позднее. Сейчас же мы только познакомились и все впереди…

Студия в Сохо — большой зал с высокими окнами, узкая лестница ведет на второй этаж, оттуда выход на крышу — любимое обиталище нью-йоркцев в летний зной. На первом, главном, рабочем этаже портрет Петра I, копия посмертной маски Пушкина, на полках работы самого Шемякина — изящные, остро вычерченные барельефы, скульптуры: полулюди-полунасекомые. На высокой подставке гитара с черным бантом на грифе.

— Это гитара Высоцкого. Вы знаете, что мы с ним дружили? Когда приезжал в Париж, бывали с Мариной у меня. В парижской студии он напел, а я записал цикл его песен. Когда догадался это сделать? Сам не знаю. Сидит во мне какое-то историческое чувство, видно, с рождения. Побежал, купил лучшую по тем временам аппаратуру, хорошо, деньги уже были: «Давай, говорю, работать, но только всерьез». Он увлекся, выкладывался, когда пел, до последнего, пот с лица градом катил… Поглядите на меня, на кого я похож?

Шемякин стоит перед нами, высокий, сильный, лицо и руки в шрамах («Да, драться я всегда любил», — признается он позднее).

— Ну, на кого я похож? А Володя почему-то всегда называл меня птичкой. Почему, зачем? Нежные слова он вообще не переносил. А ко мне откуда ни звонил — из Москвы, из Одессы, со съемок, с гастролей откуда-нибудь — всегда одно: птичка да птичка.

Неловкость первых минут знакомства пропадает. Мы начинаем расспрашивать, хозяин отвечает. В проеме между окон — фотография советского офицера, три ряда орденов на груди.