Путешествие в Русскую Америку
Шрифт:
2
В тот раз мы заговорились заполночь. Потом я улетела из Нью-Йорка, через месяц вернулась. И вот снова поездка к Яновым. Из Нижнего Манхэттена, где я остановилась, до Квинса, где они живут, это целое путешествие на метро. И пока едешь, перед тобой проходит как бы срез жителей города. Вначале, в Гринвич-виллидж, где я садилась, это в основном студенты. Студенты едут в центр, на Верхний Манхэттен. Потом студентов незаметно вымывает, появляется разношерстная публика, много негров, еще больше латиноамериканцев, и среди них пассажиры с чемоданами и большими сумками — эти
Здесь же, возле автобусов, встречает меня на этот раз Янов на своей старенькой машине. И тут же, в машине, поскольку за месяц набежало много новостей, мы, словно и не прерывались, продолжаем все тот же нескончаемый разговор о перестройке. По сторонам мелькают узкие улицы благопристойного, ухоженного, цветущего Квинса. Здесь и жилье подешевле, и воздух почище. Дома нас поджидает Лидочка.
На этот раз я уже не сдаюсь: я буду расспрашивать Янова только о его жизни, хватит о перестройке, некогда, скоро мне улетать домой, в Москву. Я невольно оглядываюсь на кипы свежих советских газет, журналов, книг. Они лежат и стоят везде: и на полках, и на низком журнальном столике. Нет, сегодня я не буду спорить, отвлекаться — только задавать вопросы. Биографические.
— Но это же неинтересно! — огорчается Янов. — Давайте лучше поговорим о будущем!
— Не мешай Галечке работать, спрашивает, значит, ей надо! — кричит из кухни Лида.
— Да, мне надо, мне хочется понять.
— Что понять? Никто сейчас ничего понять не может!
— Да судьбу, судьбу вашу понять!
— Судьбу мою и особенно мои взгляды сейчас принято некоторыми искажать, причем только с помощью цитат, и ничего кроме.
— Не отвлекайся, тебе сказано — судьба, — снова командует Лидочка.
— Что судьба? Кончил в 1948 году среднюю школу в Ташкенте с золотой медалью. Да, тут судьба, медали тогда только ввели. И меня приняли в Московский университет без экзаменов. Без медали никогда бы туда не поступил. Кстати, и Горбачев кончил с медалью. И поступил в университет. В принципе это место не для нас, не для людей из глубинки. Знаете, с кем я учился? Дочь Шкиря-това, сестра Суслова, да-да, я не путаю, она была моложе его лет на тридцать. Вот какая публика меня окружала. Потом поехал по распределению в распоряжение Томской железной дороги. Через год вызвали меня в аспирантуру.
— В Москву?
— Ну конечно, они хотели меня с самого начала оставить, но не удалось. Приехал, все сдал, завалили на марксизме. Это не перепрыгнуть.
— Ну а главное, Янов, что в тот год было? — спрашивает Лида.
— Встретился с будущей женой. Прописки в Москве нет, жилья у обоих нет. Что нам делать?
— И поехали мы, Галечка, в Сталинабад, по моему распределению, — говорит Лида. — Там дали нам комнату в коммунальной квартире, купили мы матрац.
— Дальше, как у всех в те годы, — подхватывает Янов. — Поставили его на кирпичи, словом, обжились. Пошел я работать в ТаджикТАСС, много ездил.
— А кончилось все плохо, — говорит Лида.
— Почему?
— Потому что это Янов.
— Как я мог знать? Послали меня на строительство электростанции. Там меня по-отечески принял парторг, пригласил жить к себе. Старый большевик, с биографией, ночами мы почти не спали, говорили откровенно абсолютно обо всем, расстались друзьями. Возвращаюсь в Сталинабад, начальник мой говорит: быстро пиши заявление об уходе. А что? Ничего, донос на тебя
— Так мы оказались снова в Москве, — откомментировала Лида. — Тоже случайно, спасибо стукачу. И как ты думаешь, чем Алик занялся? Ты наверняка не знаешь.
— Я начал писать стихи. Не ожидали? Мы поселились в Лоси, у нашей родни, в развалюхе, и там я сидел в мансарде и писал. Не помню уж, через кого показал стихи Эренбургу. Неплохие стихи, сказал Эренбург, но проблематика… Так не начинают. Так могут себе позволить писать Межиров или Винокуров, но не вы. Вам лучше переводить, чтобы как-то существовать. Достаньте подстрочники. Достал я подстрочники. Переводчиков тогда было мало. Как вы думаете, сколько книг я издал за пять лет?
— Ну, три, — говорю я, сознательно преувеличивая.
— Пятнадцать! — смеется Янов.
— Знаешь, мы даже разбогатели. Купили маленькую двухкомнатную квартиру, купили мебель. Но это же Янов, все снова рухнуло.
— Конечно, это занятие было обречено с самого начала. Переводить мне было ужасно скучно, и я хулиганил, делал, что хотел. Как сказал Назым Хикмет, прочтя турецкие стихи: «Хорошие стихи, но ничего общего с оригиналом». Слуцкий хвалил. Ну и что? И тут я схулиганил. Придумал голландского поэта и издал подборку его стихов.
В Голландии шум: такой крупный поэт, а мы его и не знали. Вступили в дело переводчики-конкуренты, кто-то, знаю кто, но не скажу, написал телегу. Я плюнул и уехал на Кольский полуостров работать в районную газету, мне было интересно. Писал там о сельском хозяйстве. Приехал в Москву, у меня появилась идея о воде, о том, что. вода в нашей стране ничего не стоит и поэтому ее очень легко вконец испортить промышленными отходами. С этой идеей пошел я в «Известия». Встретил меня известный вам, вероятно, Лисичкин. Он переговорил с Аджубеем, и я начал ездить от них в командировки. «Известия» меня напечатали, потом пошло в «Литгазете», в «Комсомолке». Были остатки хрущевской оттепели, я увлекся, тут я и познакомился с Худенко. А потом вы сами знаете. После смерти Худенко я задумался: почему ничего не получается. И начал писать книгу, из-за которой и возникли неприятности. Потом Америка. Как преподавать студентам? Я не знал. Надо было научиться, разработать свою систему. Я разделяю класс на две группы: одна сражается на советской, другая на американской стороне. Две команды. Остальные пишут рецензии. Оказалось, что это живая вещь…
— Да, настолько живая, что в Анн Арборе тебе не продлили контракт, — вставляет Лида.
— Я всегда был против «звездных войн», это общеизвестно, ну и что? Но один профессор, крайне консервативный, услышал об этом на моей лекции. Возмутился. Тогда я собрал оба класса, свой и его, и оба высказались против войн. Об этом написали во всех местных газетах, шел 1986 год. Победил вроде бы я. Но собрали против меня «компромат», и я оказался в Нью-Йорке… Вообще все сложно. Когда в начале 1985 года на одной научной конференции я сказал, что начинается новый этап русской истории, председательствующий публично заявил: «Чепуха!» Так относились здесь вначале к тому, что происходит в России. Ну а теперь… Теперь все меняется.