Путешествие в Русскую Америку

Башкирова Галина Борисовна

История родителей Леонтьева — это история двух русских интеллигентов, попавших в мясорубку 37-го и уцелевших.

Отец его был профессором экономики в Ленинграде, потом работал в советском торгпредстве в Берлине. Когда его отзывали обратно, он не вернулся, остался с женой в Германии, и, поскольку был человеком совсем не политическим, его не разыскивали и не трогали. В 1939 году, когда жить в Европе становилось опасно, сын выписал родителей в Америку.

С этого момента и начинает Эстелл Леонтьева свою книгу, посвященную, по существу, людям русской культуры и русских привычек, вынужденно оказавшимся на чужом берегу. Книга написана американкой, может быть, поэтому она особенно интересна. Все, что составляет повседневный стиль жизни в России (во всяком случае, так было до недавнего времени): сосуществование под

одной крышей разных поколений; приверженность к праздникам: семейным, религиозным, государственным — любым; отношения родителей к детям, которые так и не становятся самостоятельными в глазах родителей до седых волос, — все кажется странным и начинает постепенно раздражать молодую американскую жену молодого русского профессора из Гарварда. А родители между тем не могут найти себе места в новой для них цивилизации.

Оба — люди из России, оба из Европы, с ее старыми традициями. Они и познакомились в начале века в Париже, где вместе учились, он — сын богатого купца-старообрядца из Петербурга, и она, приехавшая из Одессы, дочь небедных родителей еврейского происхождения, выросшая в семье с социал-демократическим уклоном. Любовь была мгновенной и, как оказалось, на всю жизнь, брак — бомбой для обеих ортодоксальных семей. Мать Леонтьева при замужестве приняла христианство, стала глубоко верующим человеком. Она была очень активна — со свои-ими взглядами на живопись, музыку, литературу. Духовными интересами — только этим и жила семья. И оба не смогли найти себе работу в США, хотя обладали незаурядными и полезными знаниями. Возраст? Обоим было за пятьдесят, когда они оказались в Америке. Вряд ли только возраст. Неумение преподнести свои знания, узко специализировать их, приспособить на американский лад. Кстати, общая беда многих одаренных эмигрантов. И при этой беспомощности, душевной распахнутости, неумелости — стремление жить одним домом с сыном. (Как у Толстого семья Ростовых, пишет Эстелл Леонтьева.) Жить вместе… Вещь редкая, нежелательная и уж, во всяком случае, необязательная для американцев.

Эстелл Леонтьева описывает эмигрантские будни своих русских родственников детально, откровенно, очень искренне, не приукрашивая ни их характеры, довольно непростые, ни свой собственный. Единственный человек, который в мемуарах практически не присутствует, — это ее муж, сам Василий Васильевич Леонтьев. Становится ясно: как мог, он пытался смягчить родителям удары непонятной для них жизни; ясно и то, что отец и мать были ему близки, они часами разговаривали о чем-то своем по-русски.

Дождались родители и первой поездки сына на Родину, в Советский Союз, его рассказов о Ленинграде, о встрече с сестрой матери Любой, отсидевшей десять лет в Сибири, с двоюродными братьями отца, чья судьба сложилась более спокойно.

Каков обычно замысел у мемуариста, кроме дани памяти умершим? На мой взгляд, Эстелл Леонтьева написала воспоминания, имеющие более широкий и печальный смысл.

Вот и сейчас, когда я пишу эти строки, я снова заглянула в ее книгу, посмотрела фотографии, еще раз перечитала отмеченные прежде места. И простая, почти детская мысль снова и снова не покидает меня. Ну почему? Почему XX век обошелся нашей стране так тяжело, такими огромными потерями? Почему оба Леонтьевых должны были оказаться в Америке? Почему старшему не дано было преподавать экономику в Ленинграде, что он и делал в 20-е годы? Младшему — планировать ту же экономику, открывать свои, известные теперь всему миру законы, применяя их на практике в народном хозяйстве? Почему? Ответ прост и давно всем известен. Но это все равно не утешает. И в памяти невольно всплывает все тот же хорошо знакомый (теперь!) ряд — Ипатьев и его музей в Стэнфорде, Гамов, фотография Зворыкина с кинескопом в руке, фигура Сикорского на фоне геликоптера. Вот уже и мемориальные доски начали ставить, как поставили на доме Сикорского, и приглашается из Америки в Киев его родня…

А я невольно вспоминаю сказанные Леонтьевым слова: «Знаете, свое открытие я мог бы сделать, пожалуй, только в Америке, я имею в виду то огромное количество экономической информации, которая мне предоставлялась во время работы». А ведь основы этой работы были заложены в Петрограде в беспокойные послереволюционные годы: и основы знаний, и основы тех фундаментальных идей, которые Леонтьев впоследствии развивал. Даже в архивах коммерц-коллегии

он успел поработать, изучая в подлинниках указы Петра Первого, ища закономерности в экономической политике грозного реформатора.

Все основы успехов Леонтьева были заложены в России. Прошли десятилетия. Давно умерли его неприкаянные, так и не приспособившиеся к «стране без традиций» родители. Еще при их жизни сын стал всемирно известным экономистом. Последний из русских могикан большой мировой науки…

Пока ни методы Леонтьева, ни его советы у нас в стране не используются. С одной стороны, может быть, рано, с другой — раздаются голоса: дескать, нечего нам слушать советы заезжих американских экономистов. В который раз все то же закоренелое пренебрежение, но в момент для страны настолько решающий, что пренебрегать доброжелательными дельными советами вряд ли стоит.

…Мы сидели с Эстелл в гостиной, вспоминали прошлое. Мне захотелось посмотреть коллекцию пластинок. Среди классики я обнаружила много дисков с русскими и советскими песнями.

— Из каждой поездки в Советский Союз привозит, — сказала Эстелл. — Очень любит русские песни. Знаете, когда сидит дома, ставит русские пластинки.

— Работает под музыку?

— Да, под русские песни.

Она подошла к роялю, заиграла знакомую мелодию, странно прозвучавшую в большой пустой квартире, за окнами которой шумел Вашингтон-сквер: «Ты меня провожала к откосу… Руку жала, провожала…» Эстелл запела по-русски: «Провожала, провожала».

Она пропела песню до конца, помолчала, потом сказала:

— Мы всегда поем эту песню вместе, хором…

Путешествие в Форт-Росс

Профессор Николай Иванович Рокитянский с флагом Русско-Американской кампании.

1

Сколько лет смотрел я на карту Западного побережья Америки, находил написанное мелкими зелеными буквами название — Форт-Росс. И синий изгиб рядом — Рашен Ривер, Русская река. Как хотелось попасть в старинный русский форт и как это казалось несбыточным: округ Сонома закрыт для советских дипломатов и журналистов, работающих в США. Раз закрыт, значит, не пустят. Но однажды я все-таки решился и попросил исключения у Государственного департамента. Тем более что была хорошая причина — годовщина закладки старой русской крепости. И, к моему удивлению, разрешение дали.

И вот я стою на бугристом, волнующемся выгоревшим ковылем поле, читаю надпись на железной табличке: «Здесь находилось русское кладбище. Здесь похоронены пятьдесят человек, основавших Форт-Росс и живших в нем». Впереди огромный, почерневший от дождей и снега деревянный крест, за ним, пониже по склону, тесовые стены крепости, конусообразная башенка часовни с крестом на ней, а дальше — сверкающий в полуденном солнце океан.

Кладбище… Но ни надгробных памятников, ни крестов, и нельзя прочитать имена моих соотечественников. Время сделало свое дело: кресты разрушились, сгнили. Осталось только это волнующееся золотистым шелком поле да бугры. Бугры, под которыми лежат русские люди.

Как-то забывается порой, что Аляска принадлежала России, что было русское поселение и в Калифорнии и основали его еще тогда, когда сюда не дошли американцы. Они еще катили в своих фургонах по прериям Среднего Запада. В Калифорнии тогда властвовали испанцы и жили русские.

Подумать только, доплыли, дотопали до самой Калифорнии! В музее Форт-Росса есть карта мира. На ней помечены два маршрута. Один из Петербурга вокруг Европы проливом между Австралией и Малайзией на наш Дальний Восток, на Камчатку, а оттуда в Западное полушарие на Аляску, а с Аляски, южнее, в Калифорнию. Другой — вокруг Южной Америки через Тихий океан сначала туда же, на Камчатку, а потом в Северную Америку. Даже сейчас это серьезное путешествие, а во времена небольших парусных судов да конной тяги? Это был гигантский поход, продолжавшийся месяцы, нередко и годы.