Путешествие в страну детства
Шрифт:
На медвежьей шкуре лежит толстый слой снега. Кошевка по глубокому сугробу подплывает к нашим воротам.
Оказалось, это отец прислал квартирантов. Они будут жить у нас месяц. Горбоносый, с усиками, в бурке — осетин. Он инженер. В Сибирь приехал в командировку. А русская — его жена.
Тоненькая, с пышными светлыми волосами, темноглазая, ходит она по комнате, и от нее веет запахом духов и снега.
Я не спускаю с нее глаз. Подобной женщины в нашем доме еще не бывало.
Она спрашивает,
Приехавшая берет с Шуриной полки старенькие томики, листает их.
— Славные книги,— говорит она.— Ты должен их прочитать. Хочешь, я научу тебя читать?
В полдень «лермонтовский черкес» в бурке приносит новенький букварь, тетрадку в косую линейку и граненый голубой карандаш, гремящий в круглом пенале. Пенал, как деревянная ложка, покрыт черным лаком и расписан золотыми, красными листьями, цветами и травами. Когда я с усилием раздергиваю его половинки, он гулко стреляет, будто я из пустой бутылки выдергиваю тугую пробку.
И вот сижу за столом. Я чисто умыт, на мне новая, сшитая матерью, ситцевая рубашка, синяя в белый горошек, крученый с кисточками поясок, новые штаны из чертовой кожи и старые серые валенки. Из дырок на пятках торчат пучки сена. Я заталкиваю его в валенки для тепла.
Приехавшая ласково гладит мои вихры легкой рукой.
— Молодец! Быстро схватываешь. Тебе надо учиться.
Я вожу пальцем по букварю:
— Ма-ма… Па-па…
Мне удивительно, что это я сам читаю. От радости лоб мой в испарине. Я как во сне. Какое это чудо — слышать нежный голос, вдыхать запах духов, касаться руки ее.
Ночью плохо сплю, мечтаю о занятиях. Еще темно, а я уже старательно умываюсь, причесываюсь, надеваю свой «парадный» костюм. Пристаю ко всем в доме, чтобы проверили, как я выучил заданное. Успеваю позаниматься с Марией, потом с Шурой. Жду, когда же проснется моя учительница, так волшебно появившаяся из снегопада…
Забыты приятели, самодельные деревянные коньки с полозьями из проволоки, брошен лоток — короткая доска, покрытая льдом. Этот лоток служил вместо санок. Я не выпускаю из рук букварь и тетрадку.
Занимаюсь целыми днями, пишу все лучше, читаю все бойчее и своим восторгом и азартом увлекаю и свою первую учительницу.
— Ты послушай, как он читает! — радостно говорит она мужу.— Нет, ты только послушай!
Накануне отъезда «лермонтовский черкес» приносит мне под буркой стопу книг:
— Тебе! Читай! Учись!
Я бережно листаю «Тараса Бульбу», «Каштанку», «Муму», «Капитанскую дочку», «Робинзона Крузо»… Ложась спать, я кладу их себе под одеяло…
Уезжают квартиранты на другой день вечером. Женщина стискивает мою голову узкими ладонями и, глядя в мои глаза, ласково спрашивает:
— Ты будешь меня помнить?
— Буду.
—
— Ничего, вода выпоит, хлеб выкормит — человек будет! — восклицает «черкес» и дружески хлопает меня по спине. Выходя из дома, взмахивает черными крыльями бурки.
Вечерний сумрак. И снова снегопад. Хлопья опускаются густо, лениво, бесшумно. Лошадь с места берет рысью. И через миг меня охватывает глухая пустынность. Ни звука на заваленной снегом улице. А я стою у ворот в синей рубашке в белый горошек и дрожу не то от холода, не то от горя.
Я не помню имя ее, да и лицо почти забыл, только мерещится мне что-то красивое, молодое, радостно-счастливое…
Прошло немного времени, и я сам прочитал первую книжку: это была «Майская ночь» Гоголя.
Самый длинный день в году
Летом я с братьями сплю на сеновале…
Меня кто-то трясет за плечи. Я чувствую это, но не могу проснуться, так сладко спать на похрустывающем сене. Но меня все трясут, трясут, и наконец в недра моего сна пробивается совсем издали Шурин голос:
— Вставай, Илья Муромец! Вставай, балда!
И тут я совсем ясно ощущаю, что меня треплют за нос. Медленно выбарахтываюсь на белый свет из душной, уютной, как мех, глубины сна. И сразу же вижу смеющееся лицо Шуры, в покатой крыше синие линейки щелей, вдыхаю запах сена, слышу глухой стук лошадиных копыт внизу в конюшне.
Я пытаюсь снова нырнуть в пучину сладчайшего сна, но это мне не удается, Шура опять хватает меня за нос и удерживает на поверхности.
— Вставай, лежебока! Довольно дрыхнуть! Эй, Муромец!
Шура, уже одетый, умывшийся, с мокрыми волосами, приваливается к моему боку, говорит в ухо:
— Сегодня день необыкновенный. Единственный в году.
— Какой? — спрашиваю я, садясь.
— Самый длинный день в году. Сегодня двадцать второе июня. Сегодня будет светло почти восемнадцать часов! Еще и четырех нет, а солнце уже всходит. В такой долгий день… Ты знаешь, сколько в такой день может у тебя произойти, всяких событий?!
Алешка спит каменно, непробудно, открыв рот. Шура машет на него рукой:
— Ему такое не интересно!
Мы спускаемся по лестнице, выходим за ворота.
Светло. Оцепенела листва на тополях. Ни человека, ни птицы, ни звука, ни ветерка. Только разгорается, ширится, льется свет с востока. Город будто пустой. Но это лишь кажется так.
В домах спят люди. В пахучей, зеленой густоте листвы, за наличниками окон, на чердаках, на сеновалах прикорнули воробьи, горихвостки. Под листьями замерли мухи, жуки. А вон у Ромки-цыганенка на железной крыше дремлют белые голуби. На поленницах, в сенках, на крылечках, в сараюшках спят лохматые, теплые звери: собаки и кошки.