Путешествие в страну детства
Шрифт:
Нина лежала уже спокойно.
Отец вывалился из дома в осеннюю тьму. Мы с Володькой вышли следом, притихли в сенях.
Отец оперся руками в дверь конюшни, бился об нее лбом, стискивая зубы, давя рвущийся вой.
Мы стояли с Володькой в темноте, прижавшись друг к другу.
— Как он бросился!— прошептал Володька.— А может быть, Нина видела еще… слышала…
Володька всматривался в тьму, откуда доносились тихие воющие стоны. В наши лица шлепались холодные сырые листья. На
— И отца твоего жалко,— пробормотал Володька.— Как-то они жили… И не поймешь…
Из дома глухо доносилось причитание матери. От этих хриплых воплей: «Ой, да на кого же ты меня спокинула?! Ой, да навеки закрыла ясны глазыньки!» — было страшно и горько. Я невольно крепче прижался к теплому Володьке… Вероятно, тогда я смутно почувствовал, что в тяжкие минуты некуда идти человеку, как только к другому человеку. Я, конечно, не думал так, а просто я непонятном порыве все теснее и теснее прижимался к Володьке.
Высокий, до самых облаков, безбрежный черный ветер катился по земле океаном. На миг мне померещилось, что он, как щепки, уносит, крутя, деревья, дома, заборы.
И вдруг я чуть не закричал, опаленный молниеносным ужасом: совсем близко пронеслась большая черная тень женщины, канула во мраке. И сразу же из этого мрака с глухим мычаньем-воем вылетела зыбкая белая фигура. Она извивалась, билась, текла по ветру. Она обрушилась прямо на нас. Мы шарахнулись в глубь сеней.
— Ветер сорвал… Простыня! — выдохнул Володька.
— Черная… фигура черная? — прошептал я. Володька показал на косо лежащий под окном четвероугольник света. На нем опять возникла, метнулась черная фигура. Я понял, что это падала из окна чья-то тень.
«Умирают люди… Нина умерла… Все умрут! — мелькали мысли.— И я — умру!»
— Зачем же мы тогда родились? — спросил я.
— Как зачем? — не понял Володька.
— Ну, если все равно умрем.
Володька удивленно посмотрел на меня и ничего не ответил.
Нина ушла от нас двадцати трех лет, так ничего в жизни и не увидев, кроме церкви, так и погубив свою молодость в молитвах и постах. Но мне все кажется, что она это поняла, и, если бы жизнь ее не оборвалась, едва ли бы Нина осталась прежней…
Прощание
Прошла зима. Уже лето. Немногим больше года отпустила нам судьба на дружбу. И вот — обрывала ее.
Отец Володи разошелся с матерью и уехал в Свердловск, мать тоже решила переехать туда же.
Итак, мой Володька, мой дружище уезжает навсегда. Кончились путешествия по крышам, набеги на чужие огороды, знойные дни на Оби.
Последний раз мы сидим с Володькой на конюшне. Мы как-то вдруг оба повзрослели.
Издали доносится крик стекольщика. Он несет на плече узкий ящик с листами вспыхивающего стекла и женским голосом сверлит воздух:
— Сте-екла вставля-ять! Сте-екла вставля-ять!
Дома у нас побелка. Мать распахнула
Мать наливает воду в ведро с комками извести. Ведро начинает закипать, дымиться. И вот уже к нему нельзя подойти: оно бурлит, брызгается белым, жгучим. Мать пушит, обминает мочальную кисть.
Возле нашего дома белеет новыми досками пристройка. Между досками для тепла насыпаны опилки. Эту пристройку с отдельным входом соорудил отец. Он жил в ней отшельником. Даже еду сам себе готовил.
Все вышли из повиновения. Когда-то он был хозяином. И вдруг все обернулось иначе, его будто за руку схватили. И отец бежал из дома. Во дворе проходил мимо нас с таким видом, как будто никого и не было перед ним. Ночами пил денатурат, и мы через бревенчатую стену слышали его невнятное пение, какие-то выкрики, бормотания.
Отец потерпел очередное поражение. В городе появилось много грузовиков, автобусов, легковых автомобилей, и извозчиков почти уже никто не нанимал. А кроме этого крепкими налогами прижали, установили твердую таксу, да еще овес и сено подскочили в цене, вот и пришел конец извозчикам. Исчезли они навеки с улиц Руси-матушки.
Скрипя зубами, продал отец лошадь и пролетку пимокатной артели…
С крыши мы видим, как во двор заходят двое парней.
— Ну, где твой дореволюционный одер, папаша! — горланит здоровенный парень в тюбетейке, в красной майке-безрукавке.— Еще не протянул ноги? Мы из артели!
Другой, почти совсем мальчишка, стриженный под ежика, в очках, в белоснежных брезентовых туфлях, стеснительно посмеивается над выкриками товарища.
Отец угрюмо оглядывает их, молча относит к забору стол, стулья, фикус, идет под навес, схватившись за оглобли, выкатывает на середину двора легкую, старенькую пролетку.
Парень в тюбетейке тут же плюхается на сиденье, задирает ноги и, гогоча, орет:
— Эх вы, залетные! Посторонись! Стопчу!
Парень в очках похохатывает, хлопает по лаковым, потрескавшимся крыльям пролетки.
Отец швыряет в пролетку хомут, сбрую, вожжи. Глядя на выламывающегося парня в тюбетейке, я сердито шепчу:
— Балда!
Тот, что в очках, с мальчишеским любопытством рассматривает все эти ремни, бляхи, кисти.
Отец выводит Воронка. Огладив его, похлопав по теплой шее, он сует повод выскочившему из пролетки парню.
— Но-о! Рысак орловский! Не спи на ходу! Будет теперь раскатывать на тебе сам товарищ Корытов! — галдит здоровяк в тюбетейке.
Отец отходит в сторону и с презрением наблюдает, как парни суетятся возле лошади, весело фыркают, неумело насовывают хомут на голову Воронка. Тот пятится, задирает голову.