Путешествия по Европе
Шрифт:
— Слушаю?
— О, мне… — начал я, но он уже убежал, и я понял, что больше никогда не увижу его поблизости — разве что если женюсь на его сестре. Поэтому я поднялся со вздохом покорности судьбе и стал бочком пробираться между столиками, виновато улыбаясь, когда от моих толчков люди выливали на себя кофе или утыкались носами в торт.
После Южной Италии Милан казался совсем неитальянским городом. Люди шли быстро и с определенной целью. Они не тратили время на эспрессо и поедали горы спагетти, заткнув салфетки за воротник. Они не утруждали себя страстными спорами о пустяках. Они проводили митинги, заключали сделки и разговаривали за рулем по мобильным телефонам. Они ездили осторожно, в основном на «БМВ» и «Порше», и парковались очень аккуратно. Они выглядели так, словно только что сошли с обложки журнала «Vogue». Милан был похож на Южную Калифорнию. Но я находился в Италии и хотел суеты и веселой уличной жизни, хотел видеть людей в безрукавках, сидящих на крыльце своего дома, развешанное на улице белье, торговцев, предлагавших товар с тележек, Орнеллу Мути и Джанкарло Джаннини. Но больше всего я хотел кофе.
Пришлось идти через весь город, чтобы увидеть «Тайную вечерю» Леонардо да Винчи в трапезной возле церкви Санта Мария делла Граци. Надо заплатить целую кучу денег в кассу, пройти в голый полутемный зал — и вот она, самая знаменитая фреска, занимающая всю дальнюю стену. Барьер не позволяет вам приблизиться к ней ближе, чем на двадцать пять футов. За такие деньги это кажется несправедливым, поскольку фигуры на фреске едва различимы с пяти футов, а с двадцати пяти вообще невозможно что-либо разглядеть. Если бы вы уже не видели репродукцию «Тайной вечери» тысячу раз, то, вероятно, вообще не узнали бы ее. Часть картины была покрыта лесами, одинокий рабочий стоял на лесах и что-то соскабливал. Реставрация «Тайной вечери» продолжается много лет, но я не увидел никаких признаков улучшения.
История не слишком хорошо обошлась с бедным Леонардо. Стена, на которой он рисовал, начала разрушаться почти сразу, едва он успел закончить. К тому же какие-то монахи проделали в ней дверь, оттяпав кусок ноги Христа. Затем комната перестала быть трапезной и становилась поочередно конюшней (можете себе представить: помещение, полное ослиного дерьма, на стене которого красуется величайшая картина в истории!), складом, тюрьмой и казармой. Ранние реставрационные работы тоже не пощадили шедевра. Один художник нарисовал апостолу Иакову шесть пальцев. Странно, что картина вообще уцелела. Я не знаю, на что она станет похожа после десяти-пятнадцати лет дальнейшей реставрации, но уже сейчас правильнее было бы сообщать туристам: «Вот то место, где была „Тайная вечеря“».
Я бросил 1000 лир в ящик на стене и был вознагражден скучным комментарием об истории фрески, прочитанном женщиной, чье владение английским языком было весьма относительным («Фреска, которая вы видите перед собой, — один из самых великих провидений искусства в целый мир»), огляделся вокруг, чтобы посмотреть, на что бы еще потратить деньги, и, ничего не найдя, вышел на улицу.
В Техническом музее я заплатил кучу денег, чтобы посмотреть работающие модели всех изобретений Леонардо. Да, они там были — маленькие, деревянные и на удивление скучные, а остальную часть музея составляли старые пишущие машинки и разрозненные детали от различных механизмов, которые мне ничего не говорили, так как таблички были на итальянском языке. И вообще, если говорить откровенно, технологический вклад итальянцев в цивилизацию ограничился изобретением духовки для выпечки пиццы.
Днем я сел на поезд в Комо, где прятался Муссолини после падения Италии. Мне показалось, что стоит посмотреть на последнее убежище отчаявшегося человека. Это был симпатичный городок у подножия Альп, чистый и красивый, расположившийся на южном берегу узкого, длиной в тридцать миль, озера с тем же названием.
Я нашел номер в отеле в центре города, выпил две чашки кофе на Пьяцца Рома, выходящей к озеру, съел очень вкусный ужин в ресторане на боковой улице и снова влюбился в Италию. Наутро я посетил две большие местные церкви и сел на первый же поезд до Швейцарии. Он медленно взбирался к Лугано вдоль южных предгорий Альп, а оттуда следовал в Локарно.
Здесь мне пришлось сделать пересадку и убить час времени. В Локарно говорят еще по-итальянски, но можно понять, что находишься уже в Швейцарии просто по переходам «зебра» и блестящим красным скамейкам, выглядевшим так, как будто были только что покрашены. Дворники старательно подметали листья на дорожках маленького парка старомодными вениками, и я предположил, что если брошу обертку от жвачки, то кто-нибудь в униформе немедленно выйдет из-за дерева и подметет ее или застрелит меня — а возможно, и то, и другое.
В Локарно не едят бутербродов. Я обошел весь деловой район в поисках какой-нибудь булочной. А когда наконец нашел, то выяснилось, что там продаются только липкие булочки — как мне показалось, с сосисками. С голодухи я купил три штуки по цене, за которую в другом месте взял бы тридцать. Но оказалось, что в булочках был давленый инжир — начинка, которую стала бы есть лишь столетняя бабушка, потерявшая вставную челюсть. На вкус они были как чайная заварка, вымоченная в сиропе от кашля. Я вонзил зубы в одну булочку, но она была слишком мерзкой. Я ее выкинул, а остальные сложил в рюкзак, чтобы сделать еще одну попытку попозже. И совершенно забыл о них. А вспомнил только спустя два дня, когда доставал из рюкзака последнюю чистую рубашку. Булочки к ней намертво прилипли.
Я пошел в привокзальный буфет за минеральной водой, чтобы смыть их. Там было восемь посетителей, но при этом так тихо, что отчетливо слышалось тиканье часов. Официант стоял за стойкой, лениво перетирая стаканы. Он не сделал ни малейшего движения, чтобы обслужить меня, пока я не попросил принести минеральной воды. Он принес бутылку и стакан, молча поставил передо мной и вернулся к своим стаканам. У него был такой взгляд, будто ему только что сообщили, что его жена сбежала с молочником, но, впрочем, у остальных посетителей выражение лиц было не лучше. После жизнерадостного юмора Италии это действовало как холодный душ.
Напротив меня за столиком сидела старая леди с костылем и уронила его, пытаясь встать. Официант молча стоял и наблюдал за ней, и на его физиономии ясно читалась мысль: «Что ж ты теперь будешь делать, старая карга?» Я подскочил к женщине, чтобы помочь, и был удостоен быстрого взгляда и слабого «Grazie», когда она встала и заковыляла прочь из кафе.
Я решил, что Локарно — странное место, и купил билет на двухчасовой поезд до Домодоссалы — название, имеющее тридцать семь вариантов произношения. Кассир заставил меня перебрать их все, каждый раз озадаченно поднимая бровь, словно и знать не знал, что в окрестностях есть населенный пункт с похожим названием. Наконец я набрел на удовлетворивший его вариант. «О, Домодоссала!» — сказал он, выговорив это слово тридцать восьмым способом, и дал мне билет. В качестве последнего акта любезности он не счел нужным сообщить мне, что из-за ремонта железнодорожных путей первые десять километров нужно проехать на автобусе.
Я ждал и ждал на платформе, но поезд все не шел, и мне стало казаться странным, что его никто, кроме меня, не ждал. Должен же быть еще хотя бы один пассажир. Наконец я решил спросить у носильщика, и тот в дружеской манере, свойственной носильщикам во всем мире, звучащей как «а не пошел бы ты на хер?», объяснил, что мне нужно сесть на автобус. На вопрос где я могу это сделать, он только махнул рукой в неопределенном направлении. Я попал на станцию как раз в тот момент, когда автобус до Домодоссалы отходил от остановки. Мне с трудом удалось уговорить водителя остановиться — после того, как я двести метров бежал за автобусом.