Путешествия вокруг света
Шрифт:
Мачты, освобожденные уже от поддерживания веревками, не переносят более стремительности наклона, и все три в один миг с ужасным треском ломаются и падают в море. Из бывших на них людей ни один не погибает: все они с удивительным проворством успели по висячим веревкам спуститься вниз.
Облегченный от мачт корабль перестало валять с боку на бок, но продолжало приподнимать валами и стучать о землю. Темнота ночи не позволила нам осмотреть, где мы и на какую мель сели. В опасении, чтоб корабль, двигаясь по дну моря, не насунулся на такой величины камень, который мог его проломить, положили мы якорь. Вскоре руль выбило, многие наружные доски, или пояса, называемые обшивкою, отодрало, и в корабле показалась течь, так что накопляющуюся в него воду едва всеми помпами могли отливать.
Состояние наше после срубления мачт сделалось бездейственное, но тем более ужасное. Сильные удары потрясали все члены корабля. Каждый
Посреди сей общей горести и плача всех бодрее, всех веселее был между нами констапель N, человек молодой, статный собою и хороший мне приятель. Он с распущенными волосами бегал по кораблю и поминутно кричал: «Пали!» Часто подходил ко мне, шутил, смеялся и, утешая меня, говорил: «Не бойся, я сделаю, что нас услышат и подадут нам помощь».
Наконец, после ужасных часов бесконечной ночи рассветает день. Мы видим себя в двух или менее верстах подле шведского берега. Мнимый остров Борнгольм был мыс сего берега. Погрешность в счислении действительно оказалась, но только с той еще ошибкою, что штурман полагал настоящее место корабля далее от берегов, нежели счисляемый на карте пункт, а оно, напротив того, было ближе, а потому для избежания опасности надлежало бы не от Борнгольма к ним, но от них к Борнгольму придержаться, то есть сделать противное тому, что мы, по несчастью, сделали. [360]
360
Если корабль, приближаясь ночью к берегам, до того запутается в счислении, что не будет знать своего места, в таком случае благоразумие заставляет лечь в дрейф и дождаться рассвета: ибо лучше потерять ночь хода, чем подвергать себя гибели.
Настало утро. Мы узнали место пребывания своего, но положение наше нимало не сделалось от этого лучше. Ветер дул тот же и столь же крепкий. Сила ударов не уменьшалась. Корабль наш приходил в худшее состояние, и сокрушение оного становилось через несколько часов неминуемым. Внутри оного царствовали смятение и страх. Капитан заперся в каюте и не выходил из нее. Лейтенант W был почти в исступлении ума. Он лежал в постели своей и беспрестанно повторял: «Я виноват. Я погубил».
Оставались действующими лицами кадетский капитан и лейтенант М., которые оба, а особенно первый из них, сохранили в себе отличное присутствие духа и не переставали обо всем пещись. Капитан созвал к себе офицеров, урядников и несколько человек из старших матросов для совета (консилиума), на котором положено было следующее: «Как нет никакой надежды к спасению корабля (ибо он при столь сильных ударах через несколько часов должен сокрушиться), то остается только помышлять о спасении людей; для сего приступить немедленно к выпусканию каната, дабы сила ветра могла беспрепятственно двигать корабль ближе к берегу. Но как, вероятно, глубина станет по мере того уменьшаться и корабль остановится, в таком случае стараться всеми средствами облегчать его, а именно: сталкивать и выбрасывать пушки и все большие тяжести в воду, рубить помосты, пояса, доски, связывая их веревками вместе, дабы в то время, когда корабль погибать начнет, люди на сих плотах могли спасаться».
Тотчас приступают к исполнению того, что положено в совете. Сперва хотят столкнуть за борт несколько пушек, но лейтенант М. возражает против сего, представляя опасность, что корабль о самые сии пушки, когда они упадут подле него на дно моря, может быть проломлен. И так отступают от сего намерения и велят только выпускать канат. Корабль, не удерживаемый более якорем и после всякого удара подъемлемый волной, сходит с места своего и силою ветра двигается по земле. Едва перешел он 40 или 50 сажен, как меряющий на корме глубину подштурман закричал: «Воды под кораблем три с половиной сажени!» Слова сии произвели неописанную радость. «Полсажени прибавилось!» – повторили все. Вскоре потом закричал он опять: «Четыре сажени!» и вслед затем опять: «Четыре с половиной сажени!» Каждое восклицание было как бы некий благодатный глас, отсрочивающий нашу погибель. Все закричали тотчас: «Положить якорь! Положить якорь!»
Действительно, якорь в ту же минуту был брошен, и корабль, став на вольной воде, перестал ударяться о землю. Восторг наш в первые минуты был чрезвычайный: мы обнимались, целовались, плакали от радости, поздравляли друг друга, но вскоре оный весьма уменьшился. Размышление, что мы без мачт, без руля, что корабль наш течет, что, вероятно, глубина эта есть небольшая, окруженная мелью яма, из которой нам нельзя будет выйти, что, может быть, якорь нас не удержит или что ветер, сделавшись с другой стороны, поворотит корабль и кинет опять на ту мель, с которой он сошел, – все сии размышления снова погрузили нас в уныние, и наступающая ночь казалась нам столь же страшной, как и прошедшая.
Между тем мы с великим трудом успели спустить шлюпку, с тем чтоб отправить ее на берег для требования помощи. На ней посылался констапель и при нем два человека солдат с унтер-офицером. Я в это время был внизу корабля в моей каюте. Констапель прибегает ко мне и с восхищением говорит: «Знаешь ли что? Меня посылают на берег. Поедем со мною: здесь опасно оставаться, а там мы будем спокойны. Хочешь ли, я скажу капитану, что ты мне надобен?»
Я согласился, и мы пошли вместе, но лишь приходим мы к дверям капитанской каюты, как вдруг не знаю отчего родившийся во мне страх переменяет во мне мысли. Я останавливаю констапеля и усиленно прошу его: «Ради бога! Не говори обо мне капитану: я не хочу ехать». Он удивляется, спрашивает меня: «Что с тобою сделалось?» Просит, убеждает, говорит: «Эй, ты будешь жалеть о том, да уж поздно. Через пять минут мы будем на берегу». Но все слова его были тщетны: я стоял упорно в моем намерении и просил его убедительно не упоминать имени моего перед капитаном.
Он вошел в каюту и, получив приказание, вышел оттуда, чтоб сесть в шлюпку, которая стояла уже у борта совсем готовой. Мы приметили в нем великую перемену: он был смутен, обыкновенная веселость его исчезла, слезы катились по лицу. При сходе с корабля на шлюпку, сказал он: «Прощайте, братцы! Я первый еду на смерть», и шлюпка отвалила, распустила паруса, понеслась птицей по морю, ныряет между валами; мы провожаем ее глазами и, наконец, видим, что, подходя к берегу, опрокидывается. Тут бросился я в свою каюту, затворился в ней. Потом лег в постель. Печальное воображение о приятеле моем, несчастном констапеле, долго меня тревожило, пока напоследок усталость и проведенные в страхе и беспокойстве ночь и утро погрузили меня в крепкий сон…
Но сон мой недолго продолжался; вдруг будят меня с торопливостью и говорят: «Капитан спрашивает, скорее». Я, испугавшись и спросонку вскочил и бегу, как был, в тулупе. Вижу, что уже смеркалось; нахожу на борте много людей, смотревших на лодку с двумя человеками, держащуюся в некотором отдалении от корабля. Капитан приказывает мне расспросить у них, откуда они и кто их прислал. (Надобно знать, что на всем корабле не было никого, выключая констапеля и меня, кто бы на каком-либо другом языке, кроме русского, умел говорить. [361] ) Я спрашиваю, они худым немецким языком отвечают, что послал их некто господин Салдерн из города Истада для проведания о нашем корабле.
361
Иностранцы, путешествовавшие по России, давно заметили, что у нас все лучшего состояния люди знают разные чужие языки и между собою даже не иначе хотят говорить, как по-французски. Но как бы они удивились, если б узнали, что из всех офицеров и гардемаринов линейного корабля только двое могли объясняться с иностранцами! К чести нынешних морских офицеров надобно сказать, что они более прежних стараются выучивать как чужие языки, так и словесность своего собственного и некоторые из них занимаются с успехом полезными переводами и сочинениями. И действительно, ничто так не нужно морскому офицеру в чужом порте, как знание иностранных языков. Сколь неприятно и тягостно должно быть для начальника корабля или эскадры, находящейся за границей, как в сношениях его с разными державами, так и в частных обществах с иностранцами употреблять беспрестанно переводчиков. Когда один адмирал пенял главнокомандующему английского флота, что он не сообщил ему тайной цели некоторых военных приготовлений, о которых знать адмирал имел право, англичанин извинялся тем, что он не мог иначе с ним говорить, как посредством молодых офицеров, его переводчиков, которым он опасался вверить тайну столь великой важности. Но незнание вовремя сей тайны наделало адмиралу много хлопот.
Капитан велел их звать на корабль, однако ж они на то не согласились, отзываясь, что по причине ночи и крепчающего ветра не могут долее оставаться; в самом же деле казалось, что они, считая нас в крайности, опасались, чтоб мы не завладели их лодкой. Насилу, по великой просьбе и убеждениям, чтоб взяли от нас с собою человека, пристали они, и то не к борту, а к висячей с кормы веревочной лестнице, и притом требуя, чтоб посылаемый в ту же минуту сошел, или они отвалят и уедут. Капитан, оборотясь ко мне, приказывает, чтоб я тотчас по сей лестнице спустился к ним в лодку и ехал с ними.