Путеводитель по поэме Н.В. Гоголя «Мертвые души»
Шрифт:
Рассказ гоголевского почтмейстера в историко-литературном плане предваряет лесковский сказ, структура которого достаточно сложна. Е. Ф. Никишаев в свое время совершенно справедливо обратил внимание на то, что ирония почтмейстера обращена не на Копейкина (как на человека, занимающего более низкое социальное положение), а на тех, чьей помощи Копейкин ожидал; но и сам капитан, по мнению исследователя, не героизирован [69] .
Форма сказа, к которой прибегает Гоголь, позволяет ему соединить и даже смешать различные культурные традиции. В речи почтмейстера народное, фольклорное слово соединено с литературным; простонародный обыденный взгляд соседствует с библейским. Так, как почтмейстер, рассказать эту историю мог бы какой-нибудь бойкий мужичок, хранящий в памяти фольклорные прибаутки, поживший в городе, наслушавшись разговоров образованных господ, почитав популярные книжечки, приспособившие библейские притчи для простонародного сознания.
69
См.: Никишаев Е. Ф. О соотношении двух
Это не умаляет индивидуальности почтмейстера, скорее, напротив, свидетельствует о его литературной одаренности и остроте ума. Его слово пародийно, но пародия метит как в застывшую литературную форму, так и в самое жизнь, если та самодовольна и горделива. Ирония почтмейстера срывает благопристойный покров с того и другого. Копейкин отправляется к вельможе: «Расспросил квартиру . „Вон“, говорят, указав ему дом на Дворцовой набережной. Избенка , понимаете, мужичья: стеклушки в окнах, можете себе представить, полуторасаженные зеркала, так что вазы и все, что там ни есть в комнатах, кажутся как бы внаруже: мог бы, в некотором роде, достать с улицы рукой; драгоценные мраморы на стенах, металлические галантереи, какая-нибудь ручка у дверей, так что нужно, знаете, забежать наперед в мелочную лавочку, да купить на грош мыла, да прежде часа два тереть им руки, да потом уже решишься ухватиться за нее — словом: лаки на всем такие — в некотором роде ума помрачение» (VI, 201).
Е. А. Смирнова отметила в тексте библейские ассоциации: уже в первых характеристиках, данных почтмейстером Петербургу («…в столице, которой подобной, так сказать, нет в мире!., сказочная Шехерезада» — VI, 200), проступают, хотя и завуалированно, ассоциации с библейским Вавилоном, а нагромождение национальных обозначений в «Повести…» (с высоким коэффициентом восточных) напоминает о вавилонском смешении языков [70] .
Принципиально задавая общечеловеческий масштаб изображаемого, Гоголь вместе с тем вносит в текст конкретные наименования. Копейкин потерял ногу «под Красным ли, или под Лейпцигом» (VI, 200). Комментаторы гоголевской поэмы отметили, что Копейкин был ранен в одном из решающих сражений кампании 1812–1814 гг. В сражении под Красным (близ Смоленска) 3–6 ноября 1812 г. русские войска нанесли отступавшей французской армии ряд серьезных ударов. В битве под Лейпцигом 4–7 октября 1813 г., получившей название Битва народов, союзные армии (русская, австрийская, прусская и шведская) нанесли окончательное поражение наполеоновской Франции. Вельможа в ответ на просьбу Копейкина советует дождаться императора. Александр I вернулся в Петербург в 1815 г., после взятия Парижа русскими войсками. Реалии тогдашнего Петербурга отыскиваются в тексте: это Гороховая и Литейная улицы; Палкинский трактир — дорогой ресторан; Милютинские лавки — магазины близ Гостиного Двора, в них торговали изысканным гастрономическим товаром. Но капитан Копейкин, русский инвалид, явившийся в столицу искать помощи, конечно, не исчерпан упомянутыми национально-историческими реалиями. Впору было бы читателю спросить: «Что за притча Капитан Копейкин?»
70
См.: Смирнова Е. А. Поэма Гоголя «Мертвые души». Л., 1987. С. 70–71.
Мы не знаем, как слушали чиновники рассказ почтмейстера, и не только потому, что автор ничего не говорит об этом. Мы подчиняемся целиком своеобразной энергетике речи почтмейстера — и губернский город с его проблемами отходит на задний план. Почтмейстер, смешав (а, может быть, органично соединив) в своей речи простонародное, литературное, библейское, становится выразителем своего рода серединного национального сознания, в котором «верхи» и «низы» одновременно и чужеродны, и понимают друг друга. Почтмейстеру Копейкин любопытен, капитан словно притягивает его к себе. Создается впечатление, что сюжет об этом герое, обездоленном, робком, настырном, комичном; мученике и разбойнике — все вместе, сюжет о нем пребывает в национальном сознании как некая константа, в которой преломились разнородные, но равноправные в ментальном контексте черты. Что же заложено, парадоксально переплетено в натуре и судьбе Копейкина? Геройство и уничижение, кураж и отчаяние, терпение и бунт. Вслушиваясь в рассказ почтмейстера, мы словно глядимся в зеркало, даже не желая того, противясь и будучи не в состоянии оторваться.
Копейкина вспоминают в сложную, критическую минуту. В поэме Гоголя именно в преддверии «Повести…» возникает своеобразный эффект национального ожидания. Пытаясь понять, «что за притча мертвые души», слышат рассказ о капитане Копейкине. Желая понять «притчу» о другом, на самом деле бессознательно догадываются, что странная история об экзотическом капитане (во всяком случае достаточно экзотично рассказанная) касается каким-то образом их самих. История Копейкина словно всплывает из глубин национального сознания — как притча, способная хотя бы отчасти приоткрыть тайну национального бытия. Пусть и не надолго, но объединяет всех слушателей. Герой, пришедший из войны 1812 года, из поры национального единения, на мгновение всех соединяет.
Вряд ли случайно эта история сопровождается жанровыми дефинициями — «повесть», «поэма», «роман», причем в истории видится не столько воплощенный роман, сколько его завязка: «Вот тут-то и начинается», — поясняет почтмейстер, приближаясь к рассказу о разбойничьей деятельности Копейкина, — «можно сказать, нить, завязка романа» (VI, 205). Открытым оказывается финал истории капитана Копейкина, как открыт сюжет романа нового времени, а также и итог национального ожидания.
Рассказ почтмейстера
История о капитане Копейкине — своеобразная кульминация «толков, мнений и слухов», скрытый смысл ее не дается в руки. Предложив читателю эту загадочную историю, взглянув на губернский город (и Россию в целом) сквозь призму фантасмагорических, но заставляющих задуматься толков, мнений и слухов, автор не довольствуется формой опосредованно выраженного собственного отношения к происходящему и предлагает читателю размышление о судьбах человечества. Вновь появляется возможность, если не необходимость, пояснить свою творческую позицию. Допуская, что его укорят «в несообразности или назовут бедных чиновников дураками», автор напоминает, что и «во всемирной летописи человечества много есть целых столетий, которые, казалось бы, вычеркнул и уничтожил как ненужные» (VI, 210); «текущее поколение… смеется над неразумием своих предков, не зря, что небесным огнем исчерчена сия летопись…» (VI, 211). Так развертываемый автором сюжет поэмы может показаться кому-то ненужным, странным, лишенным смысла. Не сразу и не всем открывается истина, освещается немеркнущим светом путь. Чем более абсурдны события — допускает автор — тем скорее они затронут задремавшего человека. Здесь по-своему обнажен творческий метод писателя. Необычное и странное требуют разгадки. Художник оказывается неким проводником, направляющим человечество на тот «прямой путь», который ведет «к великолепной храмине, назначенной царю в чертоги» (VI, 210). Этот путь может быть открыт человечеству, несмотря на «искривленные, глухие, непроходимые, заносящие далеко в сторону дороги» (там же), которые человечество же необдуманно избирает.
МИР ЛИТЕРАТУРЫ, ИЛИ ЧТО ЧИТАЮТ ГЕРОИ «МЕРТВЫХ ДУШ»
Так же как первое упоминание о картинах читатель находил в неожиданном контексте (на стене гостиничного номера помешалась неизвестно кем и когда написанная масляными красками, с нарушением естественных пропорций тела картина), так информацию о тяге к чтению впервые встречаем в описании, где наименование книг может показаться неуместным. Во второй главе мы узнаем, что самый активный читатель — это лакей Петрушка: он имел «благородное побуждение к просвещению, т. е. чтению книг, содержанием которых не затруднялся: ему было совершенно все равно, похождение ли влюбленного героя, просто букварь или молитвенник, — он все читал с равным вниманием: если бы ему подвернули химию, он и от нее бы не отказался» (VI, 20). Интересно, что Гоголь преимущественное внимание уделяет здесь «процессу самого чтения». «Страсть к чтению» поставлена в один ряд с двумя другими «характерными чертами» героя, чем отчасти скомпрометирована: с привычкой «спать не раздеваясь» и «носить всегда с собою какой-то свой особенный воздух» (там же). Так или иначе, но чтение оказывается составной частью загадочной русской жизни, которую автор развертывает перед глазами читателей, добираясь до ее скрытых глубин. Ни один из гоголевских героев не может быть отнесен к интеллектуалам, никто не занят собственно умственным трудом. Однако к чтению — в той или иной форме и степени — приобщены многие. Определенную начитанность можно предположить у Манилова. Характер его речей, лексика свидетельствуют о том, что сентименталистская поэтика, сохраняющая еще свои позиции в начале XIX века, особенно в массовой литературе, оказала на него воздействие. Манилов сам называет журнал, который он «иногда» читает, — «Сын отечества».
Исторический, политический и литературный журнал «Сын отечества» выпускал Н. И. Греч, известный журналист, издатель, публицист, беллетрист и переводчик. Основав этот журнал в 1812 г., Греч редактировал его до 1839 г. До середины 1820-х годов «Сын отечества» был одним из наиболее влиятельных русских журналов. Греч привлек к участию в журнале известных литераторов той поры — К. Н. Батюшкова, Н. И. Гнедича, А. С. Грибоедова, Г. Р. Державина, П. А. Вяземского, В. А. Жуковского, А. С. Пушкина и др. В 1816–1825 гг. в журнале принимают участие писатели-декабристы: братья А.А. и Н. А. Бестужевы, Ф. Н. Глинка, В. К. Кюхельбекер, К. Ф. Рылеев. В 1825 г. соиздателем «Сына отечества» становится Ф. В. Булгарин, а в 1829 г. журнал сливается с другим — с «Северным архивом»; единое издание именуется «Сын отечества и Северный архив». «Сын отечества» был серьезным журналом, предлагавшим своим читателям достаточно разнородную информацию. Практически каждый новый номер открывался серьезной научной статьей; в отделе «Современная русская библиография» печатались известия о всех выходящих в России книгах; в журнале были отделы «Путешествия», «Смесь» и «Благотворения» (содержащие сведения, кто на что и сколько пожертвовал). После 1825 г. издатель журнала утрачивает присущие ему либеральные взгляды, хотя и после декабрьского восстания не прерывает деловых и литературных отношений с некоторыми декабристами.
Упоминание Маниловым «Сына отечества», таким образом, свидетельствует о знакомстве его, хотя частичном, с передовыми идеями времени. Правда, мы не знаем, как часто он читал журнал, что ему могло нравиться, но подобное знание Маниловым периодического издания, уважаемого в обществе, выделяет его из круга других помещиков. И детей также (хотя и на свой лад) Манилов пытается приобщить к образованию. Однако книжка в кабинете героя лежит раскрытой на одной и той же странице с давних пор и названием ее автор не считает нужным утруждать читателя, давая понять, что и для Манилова содержание книги не столь важно. В итоге маниловская готовность читать сближается с присущей Петрушке «страстью к чтению»: процесс чтения увлекает, а вот разумный итог его сомнителен.