Путеводитель потерянных. Документальный роман
Шрифт:
Не следует забывать, что в самом Терезине умерло 34 261 человек. В периоды страшных эпидемий с оперативной скоростью организовывались изоляторы…
Когда количество туберкулезных больных стало катастрофически расти, мы устроили специальные палаты на свежем воздухе. Но перед приездом комиссии Красного Креста все туберкулезные больные вместе с лечащими врачами были депортированы в Освенцим. Такая у нас была работа. Бороться за жизнь, не щадя сил, чтобы потом ее отобрали с дьявольской легкостью…»
То, что рассказывал доктор Шпрингер, по сути не отличалось от того, что он писал в 1950 году.
Вскоре я вернулась в Румбурк с оператором по фамилии Фишер. Он согласился возить меня на машине «по старичкам», но с одним
Элишка была больна и вышла к нам лишь на десять минут, но в кадре осталась.
Эрих («Зовите меня Эрих!») рассказал на камеру обо всех подарках от благодарных пациентов, включая керамические вазы и деревянные футбольные кубки, мы сняли рисунки Фляйшмана 9 , Кина и Спира – в первый раз я их не заметила, – сняли лошадку и Пьеро, поговорили о медицине в Терезине – понятно, звучали все те же истории – и откланялись.
9
Карел Фляйшман родился 22 февраля 1897 года в городе Клатовы, Богемия. Врач, писатель, художник. Окончил гимназию в Ческе-Будеёвице, затем медицинский факультет в Праге. В 1925 году вернулся в Ческе-Будеёвицы, где открыл свою клинику кожных болезней. Член авангардистского течения «Линия», входил в редколлегию альманаха «Линия», где печатал свои рассказы, эссе и графику. Автор ряда романов, в частности: «Возвращение» (1933), «Палец на карте» (1936), «Люди в приемной врача» (1937). Депортирован в Терезин из Ческе-Будеёвице 18 марта 1942 года. Работал заместителем заведующего, а затем заведующим отделом социальной помощи. Депортирован в Освенцим 23 октября 1944 года. Фляйшман оставил после себя обширное литературно-художественное наследие. Единственная посмертная выставка его произведений прошла в Праге в 1984 году. Подробно о нем – в КНБ-3 и КНБ-4.
– И это все? – опешил доктор Шпрингер.
– На сегодня, – сказала я. – Оператор спешит.
– Тогда примите подарок, – сказал доктор Шпрингер и вложил мне в руки тряпичного Пьеро.
– Эрих, я не могу это взять.
– Делайте что хотите, но он ваш.
Пьеро поселился в Химках в прозрачной коробке из-под каких-то заграничных конфет. Уходя из дома, я оборачивала его в домотканую кукольную рубашечку, и он путешествовал на моей спине во внутреннем кармане рюкзака. Мы слетали с ним в Америку, где я показывала его всем, с кем встречалась. Естественно, разговор заходил и о докторе Шпрингере. Не все, кто пережил Терезин, вспоминали его добрым словом. Говорили, что он был груб, подчас жесток, брал взятки, пресмыкался перед начальством, оперировал нацистов. Что тут скажешь? Пьеро отомстил мне за молчание и исчез в нью-йоркском аэропорту при досмотре рюкзака. Был – и сплыл. Пропал навсегда. Как теперь смотреть в глаза доктору Шпрингеру?
Летом 1993 года я набралась отваги и поехала в Румбурк. Дверь открыла незнакомая женщина, в руке у нее был шприц, иглой вверх.
– Доктор Шпрингер болен, – сказала она. – Подождите, пожалуйста, на крыльце и скажите, как вас зовут, я передам.
В палисаднике цвели высокие мальвы, кажется, раньше их не было. И клумбы с анютиными глазками не было. Не помню, изменились ли автостанция и дорога к дому, я бежала бегом. За четыре года, что мы не виделись, я успела привыкнуть к Иерусалиму. Жила на улице Шмуэля Хуго Бергмана, читала Мартина Бубера, учила иврит – еще одна непролазная чаща…
– Проходите, – пригласила меня женщина, – у нас переобуваются.
Я сняла туфли. Низкорослая грубошерстная собака чуть не снесла меня с ног, за ней примчалась другая.
– Проходите, – повторил женский голос, – они у нас добрые, не укусят.
У нас!
Доктор Шпрингер лежал в кресле-качалке и смотрел в потолок. Женщины в комнате не было. Я подошла к нему, и он притянул меня к себе, руки у него все еще были сильными. Я села на пол, поджав под себя ноги, он гладил меня по голове и молчал.
– Ну что, беглянка, как поживает Пьеро?
– Плохо, Эрих.
– Не уберегла? Ладно. В конце концов, предмет неодушевленный. Я вот тоже не уберег Элишку. Это куда страшней. Все-таки она прознала… Тсс! – приложил он палец к губам и зашептал мне на ухо. – И у нее разорвалось сердце. От жалости… ко мне. Столько времени лгать… Эта женщина – мать моей дочери, я все ей отписал, – картавая речь с придыханьем наполняла ухо влагой. – Дочь так и не желает со мной знаться. А мать ее я никогда не любил. Не потому, что гойка. А может, и потому? По потерянному Пьеро она точно слезы лить не станет.
Доктор Шпрингер и Елена, 1994. Фото Э. Шпрингер.
– Эрих, почему бы вам не уехать? Я теперь живу в Иерусалиме…
Доктор Шпрингер выпрямил спину и, упершись все еще сильными руками о подлокотники, встал. Шаг, за ним другой…
– Ты куда? – раздался голос сверху. – Да еще и без палки!
– Не беспокойся! Я в полной сохранности. Разве что замороженный, – ответил он и отворил холодильник, где он сидел, усыпанный мелкими точечками льда.
– Я все еще здесь, – сказал он и улыбнулся прежней улыбкой.
Опершись на палку, стоящую у порога, он вышел в палисадник. Там была лавочка, ее я тоже не заметила.
– Есть план, – сказал доктор Шпрингер, усаживаясь поближе ко мне. – Объявился племянник в Тель-Авиве. Некто Фишер. У него какая-то знаменитая фармацевтическая фирма. Он был здесь и обещал прислать за мной частный самолет. Видимо, он баснословно богат. Не могли бы вы связаться с ним, чтобы как-то ускорить событие? Я бы очень хотел увидеть Израиль, умереть поближе к своим. Человек не может понять, что творит и что творится, в полном формате ему здесь жизнь не показывают, одни фрагменты. Когда Элишки не стало, я подумал, что уже пережил собственную смерть и волен не проснуться в любом месте. Желательно не здесь. Я тут один. В морозильнике.
Доктор Шпрингер и Елена, 1994. Фото С. Макарова.
Вернувшись в Иерусалим, я зашла в аптеку рядом с домом и спросила у провизорши про фирму «Фишер».
– Что именно вам нужно, глазные капли, крем, мыло?
– Мыло.
На мыле значилась фамилия «Фишер». Но как найти самого Фишера?
Провизорша посоветовала позвонить в справочную. Оттуда меня направили куда-то еще, там я объясняла какому-то голосу, по какой причине мне нужно поговорить лично с Фишером, и, к моему удивлению, мне дали его домашний телефон. Ответила его жена. Боясь что-то напутать, я перешла на английский, коротко изложила, в чем дело, и была приглашена в гости. К самому Фишеру.
Жили они в Рамат-Авиве, в роскошном доме, но я не запомнила ни дом, ни квартиру, ни как они выглядели. Прием был радушным. Я подарила им каталог выставки «От Баухауса до Терезина» с моим именем на обложке, рассказала, что умерла Элишка и Эриху очень одиноко, что такое существование недостойно главного хирурга гетто, спасшего столько еврейских жизней, и показала кассету. Глядя на Эриха, снятого, кстати, оператором по фамилии Фишер, я сглатывала слезы, – только теперь я заметила, как он сдал. «Думаете, он перенесет полет и смену климата?» – спросила жена Фишера. «Он герой, он все выдержит, – ответил за меня доктор Фишер. – Он как никто достоин увидеть землю обетованную, необходимо использовать последний шанс». «Надо будет устроить выступление в Яд Вашем», – сказала жена Фишера. «Да. Но сначала его надо сюда доставить. Я вышлю за ним самолет». Они встали как по команде – решение принято, аудиенция окончена. Жена Фишера преподнесла мне скромный подарок – точно такое же мыло, которое я купила в аптеке на улице Шмуэля Хуго Бергмана.