Пути-дороги
Шрифт:
– А вдруг правда, Георге?
– с беспокойством спросил младший Бокулей.
– Ты что же, родному брату не веришь?
– Никому сейчас верить нельзя.
– Глупый ты, Димитру. Ну, ладно, не веришь мне, но верь в советских людей. Это - особенный народ, они всегда - за правду!..- Георге Бокулей говорил быстро и горячо.
Шахаев присел рядом и слушал, с трудом вникая в смысл беседы.
– Может, нам домой уйти... Все же лучше будет,- глухо сказал младший брат.- Мать, отец - старые...
– Можешь идти, я тебя не задерживаю. Но я останусь,-
– Вот мой брат Димитру все хнычет. Перед ним одна дорога - домой. А вы, русские, всегда бодрые.
Шахаев заговорил без обычной для него мягкой, ласковой улыбки:
– Право, уж не такие мы бодрячки, Георге, как тебе показалось. Больно и нам, иногда до слез больно. Но мы не из той породы людей, которые любят хныкать.
На бревне, под ореховым деревом, листья которого сильно пахнут анисовым яблоком, сидели Наташа и Аким. Наташа спросила:
– Ты, наверное, сердишься на меня, Аким?
– Откуда ты это взяла?
– Не притворяйся, сердишься!
– Но ведь ты сама мне все рассказала. Разве ты виновата, когда он...
– Не надо, Аким, об этом,- быстро прервала она его и поспешила перевести разговор на другое: - Ты очень много пишешь в свой блокнот в последнее время. Зачем это?
– Для нас обоих,- сказал Аким серьезно.- Когда мы будем с тобой жить вместе...
– А когда это будет?
– перебила она.
– После войны, конечно... И вот тогда я стану часто читать тебе свой дневник.
– Всегда? Это же надоест.
– Нет, не всегда. Когда будем хныкать из-за какой-нибудь житейской мелочи... Словом, если нас вдруг потянет к благополучьицу этакого мещанского пошиба, к маленькому и слепому семейному счастьицу, не счастью, а именно счастьицу,- вот тогда-то я и открою свой дневник, чтобы наша хата опять наполнилась грохотом сражений, боевыми кличами, предсмертными словами погибших друзей, мы увидим их кровь, мужественные лица... и нам станет стыдно. И, устыдившись, мы вновь будем видеть дальше и глубже...
– Мечтатель ты мой!
– Нам нельзя не мечтать, Наташа!
– Понимаю,- проговорила она тихо и немножко печально, чувствуя, что он сказал именно то, что крепко жило и в ее сердце. Помолчав, она сказала задумчиво: - Мы слишком часто демонстрируем свое счастье, Аким. Особенно я. И перед кем? Перед солдатами, которые пока что лишены его. Перед Шахаевым, например... Нехорошо это.
Говоря так, Наташа ожидала, что Аким будет возражать ей, уговаривать, убеждать и вообще постарается рассеять ее мысли, но вместо этого он с обидной для нее поспешностью согласился:
– Да, да, ты, пожалуй, права, Наташа. Лучше нам держаться подальше друг от друга.- Аким взял себя в руки и произнес последние слова твердо, хотя ему было очень тяжело говорить их.
Испуганная, оскорбленная, Наташа ответила как можно спокойнее, даже холодновато:
– Так лучше, конечно.
– Да.- Аким в последний раз коснулся губами ее пушистых и влажных ресниц, почувствовал, как они дрогнули от этого прикосновения.- До свиданья!
– До
Шахаев стоял на улице, возле дома, в котором расположились разведчики. Он думал сейчас о братьях Бокулеях, с которыми только что беседовал.
– Как все всколыхнулось! Потому, что мы пришли сюда!..- задумчиво, вслух проговорил Шахаев, запрокидывая на сложенные на затылке руки свою большую белую голову.- Столетие - недвижимо. Подспудно разве... глубинные течения. И вдруг... Сколько людей будет искать своих путей-дорог!.. Какая еще жестокая классовая битва разгорится!..
От боярской усадьбы до него донеслись неясный гул чужой и нашей речи, урчание автомобилей, конское ржание, цокот копыт. С неба катился на землю ровный рокот ночных бомбардировщиков.
Шахаев не отрываясь глядел на одну звезду, которая показалась ему какой-то особенной. Большая и яркая, она как бы трепетала на темном куполе небес, излучаясь и струясь, бросая во все стороны свет более яркий, чем все другие. Парторгу подумалось, что, может быть, это горит одна звезда московского Кремля и что выдалась такая ночь, когда она горит необычайно ярко и светит необыкновенно далеко, так, что се видно отовсюду! И всем! И он стал всматриваться в нее еще напряженней...
Ночь. Впереди - мрачно проступающие на мутном горизонте горы. Где-то вверху, над крышей домика, мягко похлопывает красный флаг. Шахаев улыбается. Это все Пинчук придумал! С той поры, как перешли румынскую границу, возит он с собой этот флаг.
"Без нашего родного флага дышать трудно..." - бережно завертывая его в чистое полотно, говаривал Петр Тарасович.
Флаг легко трепещет по ветру... Его шелест рождает в сердце Шахаева чудесные звуки:
От Москвы до самых до окраин...Песня звучит все громче и громче. Тает в далеких ущельях. А он, приглушив дыхание, прислушивается к ней, будто настраивает свое сердце на нужную, до трепета душевного родную волну своей прекрасной, единственной в мире, раскинувшейся от края до края, от моря до моря, социалистической державы. Невольно поворачивает лицо на восток, туда, где уже занимается утренняя зорька, откуда скоро придет и сюда свет. Исчезает огромное расстояние, отделяющее его от родимой земли, ощутимее становятся нити, связывающие солдат с советской землей, солдат, ушедших в чужие края, чтобы принести свет и другим людям.
Шахаев возвращается во двор. Ему хочется немедленно рассказать товарищам обо всем, что он пережил и перечувствовал сейчас. Однако разведчики уже спят. Бодрствует один лишь Кузьмич. Он хлопочет возле коней, которых теперь у разведчиков более десятка.
В открытом лимузине в обнимку с Акимом спит Сенька. Луна освещает его загорелое, ничем не омраченное лицо. Он по-детски сладко причмокивает губами.
Ветерок, усилившийся к утру, гасит звезды. С гор неслышно сползает туман. Усталое желтое око месяца тускнеет.