Пути-дороги

Крамаренко Борис Алексеевич

Григорий Петрович понимал всю неловкость своего положения, но не решался отослать Марину к ее тетке и откладывал это со дня на день.

В воскресенье, встретясь с ним в церкви, атаман спросил:

— Никак, сына женил?

— Не успел, Семен Лукич.

Свинцовые глаза атамана с укоризной уставились на смутившегося старика:

— Это что ж выходит: Гринихину дочку сыну в полюбовницы взял?

Краска стыда залила лицо Григория Петровича. Гневом и обидой прозвучал его голос:

— Стар я, Семен Лукич, чтоб

мне такие слова слушать. Не моя вина, что сыну двух дней дома побыть не дали…

К атаману подошел богатый казак Сушенко, церковный староста. Подавая атаману просвиру, он с притворной ласковостью проговорил:

— Здравствуй, Петрович! Что, проводил сына–то? Бедовый он у тебя! На старого, всеми уважаемого человека руку поднял…

Атаман перебил Сушенко:

— На сына его я отдельскому атаману донесение послал. За такие дела кресты посымают и в рядовые разжалуют. А девка чтобы завтра же у матери была!

Всю дорогу от церкви Григорий Петрович шел угрюмый, не замечая поклонов встречных, а придя домой, послал Василия к Богомолову просить линейку.

Марина, узнав, что ее собираются отвезти к тетке, стала нехотя собираться.

Во дворе хлопнула калитка. Григорий Петрович взглянул в окно. По двору важно шествовала Гриниха, боязливо косясь на Жучку и придерживая рукою новую шелковую юбку.

Марина, увидев мать, бросилась в сени и взобралась по лестнице на чердак.

Гриниха вошла в кухню, окинула ее быстрым взглядом и набросилась на Григория Петровича:

— Куда дочку мою дел? Зараз же отдай дочку, а не то ославлю на всю станицу! И где ж это видано — сперва сын твой меня осрамил, а теперь и ты взялся!

Григорий Петрович, стоя у печки, тихо пробурчал:

— Сама себя срамишь на старости лет…

Гриниха яростно замахала перед его лицом руками:

— Говори, где ты ее прячешь? Все одно, люди ее в твоем дворе видели!.. Добром не отдашь, атаман заставит!

Лицо Григория Петровича стало суровым:

— Вот что, Власовна! Мы с твоим Иваном друзьями были — вместе у покойного Бута батрачили. Да и ты, сдается мне, частенько там работала. Помнишь, как мы с Иваном тебя от Павла Бута обороняли?

Он взял Гриниху за руку и усадил на лавку. Сел напротив нее и глухо проговорил:

— Когда твой Иван умер, кто к тебе пришел — Бут или я? Кто от своих детей кусок отрывал да твоим носил? — Его голос зазвенел горькой обидой. — Мне твои дети вроде как родными стали.

— А я им, по–твоему, мачеха, что ли? Что ж я, своей дочке счастья не хочу?

Гриниха хотела встать, но Григорий Петрович удержал ее на месте:

— Больно мне смотреть, Глаша, как ты над дочками глумишься. Если б Иван живой был, всыпал бы он тебе хороших плетюганов! Богатства тебе чужого захотелось? Да они тебя через год и на порог не пустят, внука понянчить не дадут…

Гриниха сидела, низко опустив голову. И в самом деле, что такое она для Бутов? Батрачка,

которая ряд лет гнула спину на их земле. Да разве они признают ее когда–нибудь за свою родню? Да и Марина… Чем будет она в их доме?

Эти мысли, впервые пришедшие ей в голову, настолько смутили ее, что она не нашлась, что возразить Семенному. Она по–своему любила Марину, и ей искренне хотелось для нее счастливой жизни. А вдруг Марина в самом деле на всю жизнь станет батрачкой в семье Бутов? Старая Гриниха хорошо знала суровый нрав Бута, и ей стало страшно за дочь…

— Довольно с ума сходить, Глаша! — с особой лаской продолжал Григорий Петрович. — Не первый год друг друга знаем. — И, улыбаясь, посмотрел ей в глаза: — Будем сватами, Глаша! Давай руку–то. Ну, давай, давай! Не захотела за меня выходить, так дочку теперь за сына отдай.

Смущенно улыбающаяся Гриниха нерешительно протянула руку.

— Вот так–то лучше, — весело сказал Григорий Петрович.

Затем встал и крикнул в сени:

— Эй, Маринка! Вылазь! Куда спряталась–то?

Максим пришел с мельницы усталый, и, не раздеваясь, повалился на койку. Дети бегали во дворе, мать стирала у Богомолова белье. Кроме Максима, в доме никого не было.

В комнату, сгибаясь под притолокой, вошел Сергеев:

— Спишь, что ли?

Максим сонно повернулся и зажег спичку.

— Не трудись, Максим! — негромко сказал Сергеев. — Говорить и без огня можно.

Портной Сергеев жил в станице уже шестой год, но никто не знал, откуда он появился. Был он человеком скромным. Жил тихо, пьяным его никто не видел, и все скоро привыкли к его высокой фигуре и даже кличку ему дали — Цапля.

Но при нем называть его так не решались даже ребятишки: было в его серых глазах что–то, мешающее обходиться с ним, как с другими иногородними.

Максим, сидя на койке, ожидал, когда Сергеев заговорит.

— Ты что же, с австрийцами воевал? — Сергеев достал из кармана кисет.

— Нет, с немцами.

— По чистой домой пришел?

— Через год на комиссию являться. На переосвидетельствование. — Максим засмеялся. — А через год–то войны не будет.

— Ты так думаешь?.. Так… Но кто ее кончит, а?

Максим не ответил. Сергеев, чиркая спичкой, проговорил:

— Война — она, брат, сама не кончается. Кому–то кончать ее надо.

— Слыхали мы это на фронте, — нехотя произнес Максим.

— Что ж, не веришь?

— Чего не верить? Да только не все понимают это. Солдат — он темный, а офицеры свое гнут, — с ожесточением добавил Максим.

— Так… значит, некому, говоришь? Ну, чего молчишь? — Огонек папиросы вспыхнул ярче, осветив на миг рыжеватую бороду и пару строго смотрящих глаз.

Глава VII

Двери кабинета кубанского войскового наказного атамана были плотно закрыты.