Пути и лица. О русской литературе XX века

Чагин Алексей Иванович

Не пытаясь «зачислить» Исаковского на указанное Цветаевой «вакантное» место», скажем о том, что, несмотря на не раз повторявшиеся попытки критиков противопоставить творчество Исаковского и Есенина [609] , Исаковский в лучших своих произведениях продолжил ту традицию, в которой Есенин был ближайшим из великих предшественников — традицию песенности поэтического слова, традицию соединения возможностей классического стиха с опытом фольклора.

Надо сказать и о другом. Будучи продолжателем большой традиции, уходящей истоками в устное народное творчество и русскую классику, М.Исаковский, в то же время, осознавал себя именно советским поэтом. Он искренне воспевал тот новый путь страны, что начался вместе с его юностью, и был неизменно верен этому выбору. Это звучало и открыто в его стихотворениях — как было, скажем, в «Огоньке», где нет грани между личным и гражданским началами, где определение «советский» становится естественной частью того единого, за что надо сражаться с врагом: «И врага ненавистного / Крепче бьет паренек / За Советскую родину, / За родной огонек». Это могло и не быть высказано так прямо, но определять настрой, образный ряд стихотворения — такого, например, как «Спой мне, спой, Прокошина…», где даже воспоминание об умершей матери — традиционно грустный сюжет в поэзии — окрашено в светлые тона, неотделимо от мыслей о той весне, что пришла в деревню в годы молодости матери: «Все опять припомнится, / Встанет предо мной, / Будто не лежит она / В поле под сосной; / Будто теплым вечером / Смотрит из окна, / А кругом — широкая, / Дружная весна…». Можно многого не понять в поэзии М.Исаковского, если забыть о том, что созданные им песни, при всей их очевидной связи с многовековой традицией народно-песенного творчества, с заветами русской классики, — это истинно советские песни, несущие в себе черты того мира, который строился на глазах и был дорог поэту. Это заметно не только в стихотворениях, где гражданское начало (всегда неотделимое у Исаковского от личного) заявляет о себе открыто — от «Дан приказ…» и до «Летят перелетные птицы…», но и, например, в «Провожанье», в «Снова замерло все до рассвета…», в других песнях, где нет ни слова об обществе, строе и т.п., но в малейших оттенках чувств героев, в лукавости их улыбки, в их непобедимой молодости, в их верности родной земле оживают узнаваемые черты времени.

609

В. Александров, например, писал: «Поэзия Есенина и по своему содержанию, и по своей форме всегда была чужда Исаковскому» — Александров В. Михаил Исаковский. С. 80. См. также Тарасенков А. Статьи о литературе (в двух томах). Т. 2. С. 88.

Есть безошибочный признак того, насколько счастливой оказалась творческая судьба М.Исаковского. Многие строки из его песен стали поговорками, вошли в народный языковой обиход; «И кто его знает, Чего он моргает…», «Хороша страна Болгария, А Россия лучше всех…», «Что ж ты бродишь всю ночь одиноко, Что ж ты девушкам спать не даешь?», «Я на свадьбу тебя припашу, А на большее ты не рассчитывай…», «Каким ты был, таким остался…» — этот ряд можно продолжать. Далеко не каждому даже из крупнейших мастеров нашей литературы было дано так широко и свободно войти во владения родного языка, обогащая его своим словом. Вряд ли можно найти более верное свидетельство того, что лучшее из созданного М.Исаковским прочно вошло в нашу жизнь, стало частью народного сознания.

«ТЯЖЕЛАЯ ЛЮБОВЬ». О поэзии Сергея Толстого.

Не так давно в литературе нашей прозвучали слова, заставившие прислушаться внимательного читателя:

Летит крутящаяся пыль, В кювет с дороги оседая, И не узнать седой ковыль — Трава, как Библия, седая.

Если быть точным, прозвучали эти слова уже давно, несколько десятилетий назад, — но услышаны были только сейчас, когда вышли в свет — за малыми исключениями, впервые — произведения Сергея Николаевича Толстого [610] . За последние 15-20 лет мы попривыкли уже к тому, что возвращаются из забвения, из подполья, из изгнания имена, произведения писателей XX века, все яснее проступают истинные очертания материка русской литературы минувшего столетия. И все же встреча с книгами С. Н.Толстого поражает — ведь это тот редкий случай, когда к читателю приходит практически неизвестный до сих пор большой, многомерный мир творчества интереснейшего прозаика, поэта, философа, литературоведа, переводчика. С.Н.Толстой, принадлежавший к древнему и знаменитому роду Толстых, к нетитулованной тверской его ветви («В дремучих ветвях родословного древа / Лазурное поле с ключом золотым, / Стрелою продетую справа налево, / В крыле оперенном, взлетевшим над ним…»), прошел нелегкий и вполне, увы, типичный путь. В 1918 году, будучи десяти лет от роду, он потерял родителей, расстрелянных красными; в 1920 г. были арестованы и расстреляны два его брата, Иван и Алексей (а старший брат Николай погиб от германской пули еще в 1915 г.). Воспитывала Сергея Толстого сестра; писать он начал рано, в конце 1920-х был уже принят в Союз поэтов и в Литературный институт (откуда вынужден был уйти и поступить в технический вуз – надо было кормить семью). Прошел всю войну – от первого и до последнего ее дня. Долгие годы, до 1950-х С.Толстой работал инженером, потом был журналистом. И все это время, до своей кончины в 1977 году, он писал (главным образом «в стол») – прозу, стихи, статьи о литературе, поэтические переводы.

610

Толстой С.Н. Собр. соч.: В 5 т. Т. 1 .M., 1998. Т. 2 М., 2001. Т. 3. М , 2001. Автобиографическая повесть С.Н.Толстого «Осужденный жить» была частично опубликована в 1992 г. в журнале «Новый мир».

О прозе С.Толстого, особенно о его главной книге, автобиографической повести «Осужденный жить», уже писали и будут еще писать — ее приход к нынешнему читателю стал, несомненно, событием. Уверен, однако, что не меньшего внимания заслуживает и поэтическое его творчество — стихи и поэмы 1930-1960-х годов, впервые собранные во втором томе выходящего ныне 5-томного собрания сочинений. Поэзия С.Толстого впервые предстает здесь и всей своей полноте и целостности — только некоторые из стихотворений появлялись уже в периодических изданиях в 1990-е годы, все же остальное опубликовано впервые. Перед читателем открывается сложный, трагичный, порою парадоксальный поэтический мир, создатель которого оказывается фигурой не только значительной, но и несколько даже неожиданной, загадочной, усложняющей наши представления о поэзии тех десятилетий.

Что же «неожиданного», «парадоксального» в поэзии С. Толстого? Секрета здесь, в общем, нет — за этими поэтическими «загадками» стоит масштаб личности автора, неизбежно нарушающего каноны, выламывающегося из внутрилитературных перегородок, не вмещающегося в них. В самом деле — с какой стороны ни посмотри — его поэзия преступает некие «правила игры», усвоенные уже и читателем, и критикой. На фоне оптимистических голосов, во многом определявших тональность советской поэзии, скажем, в 1930-е годы, резким диссонансом звучит трагическая нота его поэзии, имеющая вполне реальные биографические истоки, идущая от «жестоких дней растоптанного детства» и проникающая на все «этажи» творчества, от содержания конкретного образа до смысла стихотворения, сюжета поэмы. В стихотворениях С.Толстого возникает образ Музы — «в груди то дня изрыданный комок» Вступление во взрослую жизнь ассоциируется у него с гибелью, оскудением души, утратой вечных, знакомых с детства, оснований жизни – как в «Сонете»:

Мы в жизнь вошли, как будто с похорон. И рожи злобные, кривясь во мраке, рады, Что навсегда погашены лампады И масло пролилось у дедовских икон…

Трагическая основа поэзии С.Толстого имеет и свою динамику: от воспоминаний об искалеченном детстве поэт обращается к сегодняшнему своему дню — и увиденное пробуждает в нем ужас и отвращение. Так рождается написанное в 1936 или 1937 году стихотворение «Крысы», где возникает страшный аллегорический образ крыс, заполонивших планету: «Говорят, что людьми давно / Притворились огромные крысы». Ясно угадываются социальные истоки этой картины, неотделимой от ужаса 1930-х годов — не случайно в написанном тогда же стихотворении «Пушкин» возникает задрапированный в исторические «одежды», но очевидно современный образ «сквозь строй шпицрутенов гонимой России», не случаен здесь и образ несломленного, восставшего поэта: «Писать! Да так, чтоб даже скрип пера, / Как скрип зубов, страна могла услышать». Так звучал в годы террора голос подпольного русского поэта, и его рифмы, взрывавшиеся «брызгами протеста», перекликались и с ахматовским «Реквиемом», и с многим из того, что писали тогда же поэты в русском зарубежье.

И снова о «крысах» — вскоре, в стихотворении 1940 года «Кошмар» образ этот возникнет вновь, в сновидении, и обнаружит уже свою универсальность, несводимость лишь к социальной стороне жизни. Ночной кошмар выходит за грань сна и вбирает в свои темные пределы весь мир поэта:

Я очнулся. Как и накануне Чайник закипал, пуская пар, Брезжил свет полоскою латуни, Наяву неузнанный кошмар, Длящийся годами, в повтореньях, Ужасах, бессмыслицах, сомненьях, И порой сжимая грудь тесней, Темный смысл являющий во сне.

Жизнь – «наяву неузнанный кошмар». Понятна теперь изнанка того всепоглощающего разочарования, которое звучит в одном из стихотворений 1930-х годов («В очереди»), где поэт говорит о бесцельности земного существования: «Не затем ли мы боремся, ищем, / Чтобы вырасти чертополохом / Где-нибудь на старом кладбище?». Понятно и то, почему каждая подробность воссоздаваемого поэтом мира так подчас уродлива, безотрадна: тень фонарного столба оборачивается здесь «горбатым», «искривленным позвоночником», разговор влюбленных – «липкой летней болтовней», шелест листвы – «дышащими перегаром» непонятными словами; в небе здесь светит «лысина луны», бросающая свет на «захарканный асфальт» («Схема»), здесь «даже псы по-матерному лают» («Маленькая симфония»). Трагическая сила поэтического слова С.Толстого выходит далеко за пределы социального протеста, обретая онтологический смысл, воплощая в себе катастрофичность сознания, отражающего дисгармонию жизни в изуродованном мире. Отсюда идут лучи на большие пространства русской (здесь и в зарубежье) и мировой поэзии того времени, протягиваясь и к В.Ходасевичу с его «уродиками, уродищами, уродами», «клубками червей» и «серощетинистыми собаками», и к «смеху смерти» у обэриутов, и к демоническим фантасмагориям Б. Поплавского, и к зловещим видениям Ю. Одарченко. При этом С.Толстой, как и его поэтические собратья и предшественники, происходящую в мире и в душе катастрофу осознает метафизически, соединяя мысли о ней с идеей Бога и обезбоженности жизни – об этом он сказал еще в «Сонете», где идет речь о погасших лампадах у дедовских икон, где в сгустившемся мраке злорадно кривятся адские рожи. Эта нота в поэзии С.Толстого не исчезает – она дает знать о себе и в поэме «Маленькая симфония» (1930), проникая в детские сны, в возникающие там образы мира — «лиловой тучи», накопившей «большую ненависть» и «ждущей случая», злого антипода Деда Мороза – «еловобородого мороза» с оторванным рукавом и вьюгой в бородище, полного недоброй силы «кого-то», кто «к стеклу снаружи приник», настойчиво предвещая близкую беду. Отсюда, от ранних произведений, трагическая нота поэзии С. Толстого, пройдя через всю жизнь поэта, обретет новую высоту в конце 1950-х, в венке сонетов «Над обрывом». Здесь, в одном из вершинных своих произведений, поэт открыто говорит о близящейся вселенской катастрофе, о духовных ее истоках и о духовном же пути спасения:

Зачем грозить извне, когда внутри распад? Предательства и лжи сшибаются нейтроны, Уже скелет души искрошен и разъят, Смертельными лучами опаленным. Снята печать. Закрыты все пути. Назад… Вперед… В себе самом найти Ты должен ту последнюю основу, Которой не страшны пожар, болезнь и смерть, Обвал материков и зыблемая твердь: Единое довременное Слово!

Итак, и острое ощущение дисгармонии жизни, крушения мира и души в нем, и нескрываемое чувство гражданского протеста против насилия — все это живет в поэзии С.Толстого. Где же здесь «парадокс», «загадка», о которых шла речь вначале? Ведь так вроде бы и должно быть — эти трагические мотивы и были свойственны тому, что мы называем теперь «потаенной» русской поэзией минувшего столетия (особенно 1920-1930-х годов), т.е. поэзии, ушедшей в подполье, «в стол», в память автора — вспомним опять и «Реквием» Ахматовой, и обэриутов. По другую сторону границы близкими путями шли некоторые из поэтов русского зарубежья. Парадокс, однако, заключается в том, что поэтический мир С.Толстого не укладывается в рамки того, что мы привыкли считать «потаенной» литературой — здесь рядом с трагическими образами и мотивами естественно уживается и нечто иное, порою противоположное, близкое тому, о чем писали вполне открыто в те же годы советские поэты. Прежде всего, поэзия С.Толстого исторически конкретна, многие сюжеты и образы оказываются здесь свидетельствами времени, рассказывают и о Гражданской войне, где брат шел на брата, и о голоде в Поволжье («Маленькая симфония»), и о жестокости воцарившейся в стране диктатуры («Люся», «Нет»), и о начале финской войны («Война объявлена (финская)»), и — вот что интересно — о радостном пафосе строительства молодого государства («Сын», «Вагоны» и др.) И все это – и «переулочная жуть ночей» в годы террора, и энтузиазм созидания новой жизни, рождающей стахановские и чкаловские биографии – вполне естественно соседствуют в поэзии С. Толстого – как, собственно, все это соседствовало и в жизни. Так что парадокс здесь, конечно, мнимый – а новизна и неожиданность заключены в открытии неизвестного прежде типа подпольного поэта, чья «безмолвная Муза» с одинаковой духовной свободой говорила и о трагизме, и о величии эпохи, равно ненавидя и принимая: