Пути-Пучи
Шрифт:
Опускаю его записи о Тесее, Геракле и Армидиократе, ибо по другим источникам они тебе слишком известны, и здесь почти не добавил Стинолла нового; но вот о Зевгме, где провел Стинолла юные годы в должности четвертого проктора, он немало интересного написал, также написал и об Эпсилотавре. Когда заканчивал я книгу "Жизнеописания несравненных" и отдал переписчикам главу об Эпсилотавре (ты помнишь, о Мусций, как я радовался той главе, хотя в подробности не входил, ибо многое было для меня странно и требовало дальнейшего изучения - желательно, тайного), пришел ко мне человек и спросил; "Кто есть Стинолла?". Человек тот был хозяином раба, переписывающего мою книгу, и слыл весьма ученым в истории и геометрических науках. Подивился я тогда невежеству римлян, собственных своих великих не знающих, рассмеялся над человеком, и тот ушел. Однако пришел другой, и тот был мой друг, и сведущ, и опять спросил: "Кто есть Стинолла, что пишет об Эпсилотавре, о котором никто не слышал?". Еще более удивился я, но уже не прогнал, а напротив, рассказал о своей находке в библиотеке гражданина Эсторция - о библиотеке той мой друг знал. "Непонятно мне только, - сказал он, - почему никто никогда не слышал об историке по имени Гнуций Стинолла". Затем и другие узнавшие спрашивать меня стали.
И тогда я, о Мусций, встревожился. Ибо друг мой был сведущ настолько, что не мог не знать того, о чем знал я. И тогда я пришел к Хаврилию и сказал: покажи мне еще раз библиотеку гражданина Эсторция, и тот дал. И не нашел я пергаментов Стиноллы-историка, ни следа пергаментов его не нашел, хотя помнил, что возвращал и даже помнил, где вкладывал, и разгневался, и повел себя недостойно. Все простили меня потом, мной обиженные, потому что уважали меня, но только ни следа от рукописей Стиноллы я не нашел, и никто не вспомнил его, даже в Зевгме, куда я специально приехал на ослах соседа моего Сципиона Агносция Мария, чтобы узнать. Никогда с тех пор никто ни разу кроме меня имени Стиноллы не вспоминал.
А говорил он вот что, этот Стинолла.
Первым войско Эпсилотавра увидал бродячий метахимик Гай Сервилий Протобиолог, родом из Скепсия, который славился в округе глубоким голосом и длиной своей бороды. Он шел от Зевгмы на север и пробирался сквозь низкие заросли ядовитого корнобилония, в которых никто не жил, когда услышал великое громыхание от шагов и увидел черную тучу пыли, простиравшуюся вверх до неба, а в некоторых местах выше. Затем увидел он четырех всадников, а за ними еще многих; и в числе четырех был гигант на серой кобыле. Гигант тот был, каких еще не видели на земле, а кобыла его больше походила на слона, нежели на кобылу, и тогда спросил его великан:
– Путник, далеко ли еще до Зевгмы?
Гай Сервилий ответил ему, однако был не уверен, ибо долго шел в задумчивости, размышляя о метахимии, и потому не разбирая пути, да и времени тоже не разбирая.
– Кто ты такой, - сказал ему Сервилий, - что спрашиваешь меня, потому что вышел я из Зевгмы на север сколько-то дней назад, а сколько, мне не известно.
Захохотал на это гигант и назвал ему свое имя, и одиннадцать раз повторил его, но Сервилий его имени прежде не слыхал, о чем ему и ответил.
– Не знаю тебя, - сказал он, - прости меня, полководец, размышления о таинствах метахимии требуют высокой концентрации мысли, потому о полководцах я знаю только то, что читал в свитках. Что за воины идут за тобой и почему ты стремишься к Зевгме? Разве сравнится Зевгма с Римом, куда никто не спрашивает дороги, а просто идет?
Тогда ответил ему Эпсилотавр, назвав поверженных им царей. И Сервилий снова пожал плечами, ибо имен тех царей он тоже не слышал.
Сказал ему также Эпсилотавр, что по тайным причинам почитает Зевгму превыше самого Рима и идет туда, желая устроить триумфы, шесть по числу побед над царями, и что надобен ему проводник.
Но отказался Сервилий и пошел себе дальше, и несколько дней шел он, пробираясь сквозь войско Эпсилотавра, и воины огибали его, не трогали, и никто из воинов с Сервилием не заговорил. И проходили они мимо в ужасающей тишине, ни разу ничем не звякнув, хотя железным и медным оружием увешаны были все. И птицы в это время молчали, и звери лесные тоже, ни один ручей не заговорил, ни один лист под ветром не шевельнулся, и страшно было Сервилию. А когда разминулся он с войском, то вдруг заметил, что не может сосредоточиться, чтобы по привычке поразмышлять о таинствах метахимии, потому что о метахимии он теперь не мог вспомнить даже простейших определений. Словно бы отобрал у меня тот полководец Эпсилотавр все, что знал я о метахимии, говорил потом Сервилий, а ведь это самое дорогое сокровище моей жизни, так что придется мне выучивать ее заново, потому что все позабыл. Но не пришлось Сервилию заново выучивать метахимию, потому что с тех пор не нашлось никого, кто бы слышал хотя бы о той науке. И страдал Сервилий, и искал, но так и умер, ничего о метахимии не узнав.
Тем временем Эпсилотавр добрался до пределов Зевгмы, вышел на дорогу Мария, что вела в город, и приготовил свое войско к триумфу. Это был очень богатый триумф, которому могли позавидовать и Помпей Великий, и Гай Юлий, и даже сам Александр, покоритель мира.
Впереди, на колеснице из чистого золота, запряженной тремя конями - гривы их были белы и длиной в три локтя каждая, - ехал сам Эпсилотавр, облаченный в императорское одеяние и увенчанный венком из камней, сверкающих, словно солнце. Развевалось над ним полотнище, тонкое настолько, что пальцем неощутимо, прозрачное, как истина, и многоцветное, как наш мир. За ним, также на колесницах, следовала тысяча всадников. Следом за всадниками шли повозки, влекомые огромными конями. Чтобы ты понял, о Мусций, насколько велики были эти кони, достаточно будет сказать, что позолоченные копыта их были величиной с человеческую голову. На повозках тех, которые невозможно было исчислить, ибо растянулись они на добрых пятнадцать стадий, находились трофеи - оружие, золотые украшения, черные статуи из железного дерева, о котором прежде никто не слышал, драгоценные трубы, бубны и гонги, искусно высеченные из голубого мрамора изображения богов, ныне отринутых, одежды, кубки, всего и не перечесть. Селянам, вышедшим к дороге из любопытства, в великом множестве бросались золотые монеты, и под хохот воинов они за эти монеты дрались. Вслед за повозками шло само войско, и сколько стадий они заняли по дороге Мария, никто не скажет.
Когда же Эпсилотавр приблизился к стенам Зевгмы, вышли к нему почетные граждане города и спросили:
– Кто ты, полководец? Зачем ты сюда идешь?
Рабы откинули опахала и Эпсилотавр с уважением так сказал:
– Я Луций Грамматик Эпсилотавр, победивший в шестнадцати кровавых битвах шесть великих царей, и желаю войти в Зевгму, справляя полагающиеся мне шесть триумфов, ибо Зевгму я почитаю выше, нежели чем сам Рим.
После чего вышел вперед него богато одетый воин, лицом черен, и перечислил все шестнадцать побед Эпсилотавра, а также всех шестерых царей, потерпевших от него поражение.
На что ответили почетные граждане:
– Нам очень лестно твое внимание к Зевгме, хотя сами мы преклоняемся перед Римом и даже мысли не имеем такой, чтобы Зевгма сравнилась с ним в славе и божественном величии. Мы были бы счастливы принять тебя, о полководец, и отпраздновать с тобой все шестнадцать твоих побед, но мы не можем пойти на это, потому что мы не знаем тебя, равно как и тех шестерых царей, которых ты победил, добыв столь блистательные трофеи. Никогда не слышали мы о них. Боги наши и правила наши запрещают нам это сделать, о чем, поверь, мы безутешно тоскуем.
– Поверьте, о граждане, - сказал Эпсилотавр, - никому из жителей города я не принесу никакого вреда, я ни у кого не стану отбирать, так же, как и мои воины. Наоборот, часть трофеев, добытых мною, останется здесь, у вас, чтобы вы, благоденствуя, вспоминали совершенные мною подвиги.
– Увы, - ответили граждане, - мы не можем разрешить тебе, потому что не знаем тебя. Прости, воин, мы действительно сожалеем. Будь нашим гостем, становись лагерем у стен города, и мы накормим твоих солдат, как того требуют законы гостеприимства.