Пути-Пучи
Шрифт:
С некоторой досадой Саша заметил, что ни у кого в карманах не обнаружилось даже самого завалящего доллара. Про себя хмыкнул.
Несколько помолчав, все церемонно представились Ендобе еще раз, пару раз переспросили фамилию: "Как-как?" и почему-то со значением переглянулись. Представились по профессиям, точней, по путипучеристской специализации. Сумасшедший ученый, собственно, таким и оказался – он воровал сложные мысленные конструкции. Сам он называл их "идеями", но с его терминологией, равно как и вообще с психикой, наблюдался отчетливый непорядок. Мысли, сильно сдобренные эмоциями, он не воспринимал. Мысль, скажем, "я безумно люблю Марусю" для него просто не существовала. Он ее не слышал и хотя бы уже потому не имел возможности отобрать. Однако если носитель таковой мысли вздумал бы преподнести ее в виде "Любовь к Марусе, которой я подвержен в последнее время, есть метафорическая болезнь, приводящая не только к нравственным и физическим переживаниям, но и ставящая ее субъекта вне поля признанных этических норм, иными словами, на уровень потенциального преступника, что, в свою очередь, ведет либо к зависимости от вышеупомянутой Маруси, а, стало быть, и к желанию от этой зависимости освободиться, пусть даже и криминальным способом, либо к стремлению переподчинить себе Марусю, не брезгуя никакими способами. А уже из этого следует, что любовь есть насилие, причем, насилие, нравственными нормами человечества не допускаемое и потому непозволительное, но раз любовь непозволительна, то непозволительно и само человечество, ибо без любви оно развиваться не может; отсюда непреложный ввод – человечество вымрет, потому что самой природой непозволительно". Несмотря на целую серию ложных посылок, в этом предложении содержащихся, оно, уже в силу своей замысловатости, вполне отлавливается больным мозгом Сумасшедшего Ученого, он уже может эту мысль отобрать и присвоить себе. При этом отбирающий особо не затрудняет себя анализом отобранного. Как потом выяснилось, "идеи", отобранные Фимой, по большей части представляли собой алогичную пакость, совершенно безвредную для окружающих, но гибельную для него самого.
Урия Хип отбирал почтовые марки, главную страсть своей жизни, овладевшую им еще в детском возрасте. По его словам, он набрал уже столько марок, что вполне может считать себя мультимиллионером. Беда его состояла в том, что ни одной марки, принадлежащей ему, он не продал – даже из обменного фонда, даже дефектных, скажем, с обрезанными зубцами. Обобранные филателисты давно подозревали его в кражах, причем подозревали настолько яростно, что он постоянно от них скрывался. Очень, как потом оказалось, беспокоил Урию тот факт, что марки он часто воровал и у самого себя, не мог устоять перед искушением, а потому огромная коллекция его постоянно находилась в беспорядке – он никогда не помнил, где находится в данный момент тот или иной раритет.
Анночкин Сергей Степаныч, отнимавший еду, никак вначале Ендобе не показался, хотя остальные перед раболепствовали, в спину глядя злобно. Демонстрируя великолепнейшие зубы, он церемонно подволок свое тощее тело к Саше и тут же предложил конфету "Мишка на Севере". Саша вежливо отказался.
– Сообщили уже! – с досадой проворчал Сергей Степаныч, злобно сверкнул на Сашу глазами и уволокся на диван досматривать темный телевизор.
Внезапно все оживились. Телевизор умолк, сидевшие привстали. Отворилась дверь, которую к тому времени все уже ели глазами и в проеме возник величественный силуэт в черной тройке с галстуком и блистающей конической лысиной. Силуэт был высок, напорист, нагл и суров, как сержант сверхсрочной службы, имел громадные уши и губы, с глазами было что-то не то.
– Вот и здравствуйте, - произнес он. – Все, полагаю, в сборе.
Заздоровались, Саша, сам того не желая, тоже чуть преклонил голову, по-старовоенному. Даже чуть было каблуками не щелкнул.
Силуэт прошел прямо к Саше, подошел на расстояние коитуса, вонзил взгляд, подержал паузу. С глазами у него было что-то не то, поэтому Саша обомлел не то чтобы до конца и накопил наглость спросить:
– А вы, собственно, кто?
В ответ на это силуэт еще немножечко попронзал его глазами, потом улыбнулся, распялив громадные губы:
– Адамов. А вы, значит, тот, который…
– Ендоба, - сказал Саша. – Александр.
И перевел дух. Все-таки что-то не то было с глазами у Адамова. Если точнее, то их практически и не было. Вместо них под короткими толстыми бровями черно-белого цвета глубоко прятались два сверкающих прыщика.
– … который доллары, - продолжил Адамов. – Проверим?
Саша удивленно поднял брови.
– А где мне их взять? Нет у вас этих долларов.
– Вот, - сказал Адамов, засовывая руку в грудной карман и вытаскивая оттуда новую сотню. – Вы можете их у меня отнять?
– Не знаю, - засомневался Саша. – Я вообще-то только по долларам, извините.
Очередное пронзание глаз, сопровождаемое сопением. И в конце – гнусная, кривая ухмылка. Очень не соответствующая имиджу силуэта.
– Прав. Бумажка фальшивая. Значит, ты фальшивые бумажки не видишь.
Сказано было без вопросительного знака, но ответ требовался, более того, вымогался.
Да хрен с ним, подумал Саша и сказал.
– Ну? Не вижу. Может, там, фунты стерлингов, я с ними не пробовал. Или еще какая валюта. Но рубли и фальшивки точно не вижу.
Последовала еще ухмылка, грустная как бы, но от этого еще более гнусная (не понравился Адамов моему Саше).
– Быть бы тебе кассиром в банке, цены бы не было! Садись.
– Ничего, я постою, - ответил Саша и сел на ближайший диван, где уже расположился Анночкин Сергей Степаныч, Отнимающий Еду.
– Креветочку? – плотоядно улыбаясь, шепнул он.
– Пссна, - ответил Саша Ендоба. У него начала вырабатываться аллергия на улыбки.
Далее последовал цирк.
– Итак, - рявкнул Адамов и вышел на середину залы. – Итак!
Зашумело, словно ветер, но с каким-то гнусноватеньким подвыванием и Адамов, горделиво разведя руки… вознесся. Тут иначе не скажешь, если только не применять современные термины типа левитации – он развел руки, громко вздохнул, вдруг завоняло "левым" Пуазоном, так, что дышать стало противно, а потом, словно в страшном сне, Адамов взлетел в воздух и там остался, покачиваясь.
– Вхождение в мерзость – искусство, - произнес он гнусным, базарно-скандальным тенором, совсем не тем, каким только что говорил, там был тенор совершенно обычный.
– Быстро выйти из нее - искусство вдвойне.
Показалась эта белиберда Ендобе истиной высочайшей категории, он даже присел (сидя, обратите внимание) и мурашки по лбу пошли. Дальше пошел текст, который Саша мой поначалу не запомнил, но который ему потом приходилось слышать слишком часто, чтобы забыть:
– Но тот, кто этому научился, еще не познал путь Пуччьи, впереди у него еще третье искусство - полюбить мерзость. Ибо Первая точка и Третья точка суть одно, только из одного в одно ты можешь впрыгнуть мгновенно, а ведь это то, что умел Пуччья. Не есть счастье Первая точка, не есть счастье Третья точка, счастье в том, как ты проходишь путь между ними. И как далеко эти точки, находящиеся в одном месте, друг от друга разнесены.
Свет во время этих слов мерк и менял колер от красного к синему, потом к лиловому, и даже вроде какая музыка слышалась мусульманская, но так, на уровне тишины…