Пути-Пучи
Шрифт:
Я сказал, я подумаю, и спросил его, знает ли он строчку.
– Знаю, - сказал Адамов, - меня же уже убили.
– Вот как? – удивился я. – А я об этом и не догадывался.
Адамов с удовольствием хохотнул.
– В том-то и соль.
Строки он мне не сказал. Сашу Ендобу не навестил, хотя тот стонал трубно, и ушел, обещая прийти еще.
Потом снова пришел Дебелый и угрожал. Он сказал, что я себе уже больше не принадлежу, а, стало быть, и нечего выпендриваться. Он сказал, что я даже не представляю себе, что
Угрозы перемежались увещеваниями. Пытаясь убедить меня в важности миссии Соседей Бога, он, в частности, сказал довольно интересную вещь, которая, на самом деле, показалась мне интересной значительно позже. Он сказал:
– Вы даже не представляете себе, насколько это важно и почетно, то, для чего вы предназначены. Все рухнет, если Правый сосед в очередной раз не победит Левого, чтобы занять его место. Все рухнет, если Левый сосед перестанет функционировать (он так и сказал – "функционировать"). Фактически он осуществляет связь между человеком и природой. Ведь законы, по которым развивается живое в природе, и законы, которым подчиняется человеческое общество, чтобы не вымереть, сильно отличаются друг от друга. Больше того, человеческие законы противны природе, само существование человечества противно природе, а стало быть, неизбежен конфликт, в результате которого человечество неизбежно погибнет – либо вместе с природой, либо в гордом и унизительном одиночестве.
– Вот мы уже и об экологии заговорили, - саркастически сказал я. – Скоро так и до Общества защиты животных доберемся.
– Нет, дорогой мой, здесь все страшнее. И фундаментальнее. Здесь уже закон физики, закон математики, если хотите. И единственное для нас спасение – институт Левых соседей Бога. Ну, вот смотрите, Левый сосед Бога, человек гнуснейший в самом что ни на есть историческом и человеческом смысле. Он крадет, он врет, он предает, он убивает, он нарушает не только все заповеди Господни, но даже и те, до которых человечество еще не додумалось. Он страшен, он мерзок, он достоин самой лютой, самой восточной казни. Однако я не буду аплодировать, когда его четвертуют, хотя в душе, может быть… ну, да, впрочем… Потому что вы просто не понимаете, что человек этот, а на самом деле вовсе даже и не человек уже, есть необходимое связующее звено между природой и человечеством, абсолютно необходимое для нашего с вами выживания, для осуществления стабильного равновесия между нашей безжалостной человечностью и по-детски наивной жестокостью окружающего нас мира.
Мне показалось, что он не слишком-то верил в серьезность моего отказа, считал блажью и кокетством и играл со мной в примитивную игру "тебе хочется, но ты отказываешься, а вот я тебя сейчас уговорю, и ты согласишься, потому что с самого начала знаешь, что согласишься. Я просто упрощаю твою задачу". Он явно не верил, что любовь, пусть даже самая сумасшедшая, самая сильная на свете любовь, может быть серьезным основанием для отказа. В принципе, я тоже не верил. Теоретически. А практически без Светы мне было очень и очень плохо.
– Бред какой-то, - ответил я. – Вы кто? Вы вроде как бы ангел-хранитель? Что-то из божественных служб секьюрити? Ну, так и охраняйте, что вы мне всякие там нотации читаете?
Дебелый промолчал. Просто сожалеюще улыбнулся и вскоре вышел.
– Ерунда! – с жаром выкрикнул Адамов, в тот же день навестивший "больного", к которому даже и в комнату не зашел. – Равновесие, как же! Во-первых, сам вопрос далеко не такой простой насчет этого равновесия и безжалостной человечности, это он пусть наивным дурачкам скармливает. Во-вторых, никого в целом свете это равновесие вовсе и не волнует. Волнует, как тому и положено быть, лишь собственное благополучие. Равновесие ему подавай. Власть – вот что их всех заботит. Власть, власть и власть!
– Кого это "их"? – спросил я. Адамов часто потом говорил про "них", никогда не расшифровывая.
– Еще узнаете, - горько сказал Адамов.
Не узнал.
Смутно припоминаю, что весь этот жуткий период, начиная с Сашиной болезни и кончая его смертью, длился несколько месяцев – скорей всего, три. Но мне, признаюсь, показалось, что все длилось один день, нескончаемый, жуткий, ирреальный, но все равно один. То, что я ходил на работу практически ежедневно, мне вообще сейчас не помнится – я это просто предполагаю, иначе меня бы просто уволили, если б я вообще не ходил, да и делал я кое-что, помню, как же.
Визит следовал за визитом, безостановочно, это меня раздражало безумно. Вдобавок я умудрялся ухаживать и за Сашей, потому что он уже не был в состоянии обихаживать себя самого, слишком слаб был.
Единственное, повторяю, в чем почти не проявлялась его слабость – и это казалось мне очень странным, - был его голос, его способность говорить громко, не прерываясь ни на секунду. В остальном он был абсолютно беспомощен. Все делал под себя, хорошо еще, что в те времена только-только появились в наших аптеках памперсы для взрослых. Только не очень-то они помогали. Заклеечки эти, бумажки липкие, которыми сцепляется памперс на талии, вечно расцеплялись, а если даже и не расцеплялись, то все равно моча проливалась. Срал безудержно
Каждое утро и каждый вечер я проделывал одну и ту же операцию, от которой меня тошнило – выволакивал его из постели, пристраивал к стенке, отдирал с него мокрую бумагу, нацеплял другую и для верности делал пояс из широкого скотча. Потом, все так же оставив его у стенки, менял ему простыню и наволочку, которую он каждый божий день, несмотря на памперс, умудрялся обмачивать. Все жутко воняло, вдобавок наволочки вечно в волосах были, потому что он к тому же еще вздумал лысеть. Еще он все время в мое отсутствие, несмотря на немощь, умудрялся добраться до холодильника и пожирал все подчистую. Два раза в неделю я его мыл, хотя по-правильному-то надо было бы семь раз в неделю, но на это меня уже не хватало. Мне вообще стыдно за то, как я плохо за ним ухаживал, виню себя. Тошнило меня с него.
Но все это шло автоматом. Основное время того дня, который занял несколько месяцев, уходило на разговоры с ним, прием долбанных визитеров и некоторые – изредка! – некоторые экстравагантные поступки, которым, к своему вящему удивлению, я время от времени предавался и о которых я, с вашего или без вашего позволения умолчу, потому что стыдно.
Однажды я сказал Дине – в третий или в четвертый ее визит, - что если она хочет помочь Саше, она в первую очередь должна помочь мне. Она театрально содрогнулась, но выслушать согласилась, на меня, впрочем, не глядя.
Я сказал:
– Саша – мой самый первый друг детства, и это кое-что значит. Я смогу его спасти только в том случае, если у меня будет сила, а ее нет.
Горькие глаза на меня смотрели, даже и не презрительные.
Я попытался объяснить, не уверен, что получилось. Я ей сказал, что если она хочет, чтобы Ендоба выжил, то… Ну, тут так. Шансов почти ноль, уж слишком сильные игроки на поле, у них все наверняка схвачено (это тебе не люди), но есть мизерная вероятность, совсем почти нулевая – возбудить во мне желание раньше времени, которое они сами для меня установили. Потому что время для Саши Ендобы идет уже на дни, если не на часы. А это самое желание во мне возбудить можно только в том случае, если она, Дина, попытается через Адамова узнать места в тексте, которые мне нужны.