Путин - приемный сын Ельцина
Шрифт:
Шел февраль первого года последнего десятилетия XX века. Советская эпоха из последних сил сопротивлялась горбачевской перестройке. Долбили ее, не жалея сил, со всех сторон: и просто демократы, и демократы-коммунисты, и социал-демократы, и партократы и нейтралы. Били свои и чужие. Били мстительно, с остервенением. Свои били, как водится, больнее всех и наверняка! Знали слабые места. По странности или недоразумению многие противники старой власти называли себя демократами. Потом их усилиями будут созданы дикий капитализм и олигархия. Но никак не демократия. Поэтому на самом деле все они были антикоммунистами. Так правильнее и честнее. Хотя какая уж тут честность.
На главной политической сцене еще только завершался спектакль никчемного и исторически безответственного Горбачева, а у подмостков нетерпеливо мялся и выжидал удобного момента для выхода председатель Верховного Совета Российской Федерации — скандально известный «борец» с привилегиями, оголтелый популист, кремлевский расстрига и самый главный антикоммунист Ельцин. Теперь вокруг него водили хороводы искатели счастья и чинов. Среди них уже было немало перебежчиков из горбачевского лагеря. Попадались и немногие бессребреники. Но кто же отличит их в этой алчной и пестрой толпе? А простой народ, как всегда, ждал неведомо чего и безмолвствовал. Видно было, как мучился он главным, хотя и немым вопросом. Куда теперь поведет его новый герой? Вроде бы и идти некуда. Все испробовали в XX веке: почти год многопартийной демократии в 1917-м при либералах; потом недолгий союз большевиков и эсеров; НЭПа восемь лет; сталинской диктатуры четверть века; больше тридцати лет социалистической демократии при поздних коммунистах; пять лет горбачевской «перестройки-катастройки». А теперь куда? Только под власть бандитов и остается. Как будто действительно и выбора не осталось! Уж больно физиономии Ельцина и его главного телохранителя были похожи на разбойничьи. Выражался уральский бунтарь нескладно — косноязычно, понятиями и все время угрожал. Правда, мата от него не слышали. Странно: как будто не из «наших» и строителем не работал. Выпускник МТУ краснобай Горбачев — и тот позволял матерком.
…Вот и сегодня Ельцин в очередной раз вещал по телевидению. Последнее время это стало его любимым занятием: выступит, столкнет всех лбами — и на дачу, с «документами работать» (тогда в народе еще не знали, что так шифровался обычный русский способ снятия стресса). Телемания у него проявилась после отлучения от телеэфира со времен скандала трехлетней давности с тогда еще сильным Горбачевым. Как всегда, Ельцин говорил двусмысленно, местами совсем нескладно. Часто держал, как провинциальный актер, длинные паузы, переходящие в мычание, манерничал и заговаривался. При этом щурил и без того маленькие шныряющие глазки, то сжимая губы в совсем тонкую ехидную ниточку, то кривя их в ухмылке. Но его слушали. Он обладал исключительным нюхом на потребности малой и большой аудиторий. Было в нем что-то от Робин Туда и гиперэгоиста одновременно (недаром потом, в последнем, всего на полстраницы обращении к народу, он двадцать один раз употребит местоимение «я»). В одном месте, видимо, хотел сказать «надо наводить порядок», а сказал «заканчивать надо с этим порядком». Наверное, имел в виду прежний советский режим? Ругал Горбачева за экономику, хвалил прибалтов за их стремление к свободе, грозился создать свою армию и развалить СССР. Нес такую отсебятину, что многие его заместители и члены Президиума Верховного Совета РСФСР за голову хватались. Ничего этого в принятых парламентом политических документах и законах не было.
После обеда в кабинете заместителя председателя Совета национальностей российского Верховного Совета Виталия Сыроватко раздался звонок внутренней связи. Звонил Борис Исаев — один из заместителей Ельцина.
— Виталий, ты один? — без приветствия, явно возбужденным голосом спросил он. И, не дождавшись ответа, продолжил: — Мы с Володей Исаковым зайдем к тебе.
— Почему ко мне? Не по рангу. Я могу подойти.
— У тебя там меньше глаз. На нашем царском этаже Полторанин и Коржаков с Бурбулисом все время шныряют. Мы идем.
Царским депутаты называли этаж, где находился кабинет Ельцина. Кличка Царь легко прилепилась к нему из-за царя Бориса Годунова, посаженного московским служивым слоем (чиновниками) на русский престол после смерти сына Ивана Грозного царя Федора перед первой Смутой. Кроме того, близкие к нему соратники замечали, что брошенное иногда, как будто невзначай, сравнение с царем нравилось Ельцину. Не могло не иметь значение для закрепления такой клички и явное сходство двух неспокойных и даже воровских эпох — давней годуновской и наступившей ельцинской.
«Русский хохол» — так однажды определил свою этническую принадлежность сам Виталий Сыроватко. Хотя в украинском Кременчуге он только родился. А рос и мужал в семье военнослужащего в гарнизонах Армении, Азербайджана, Белоруссии, Туркмении, Украины и кубанского Армавира. Но к Украине относился всегда тепло и даже подумывал после школы поехать учиться на историческую родину в Чугуевскую школу летчиков. Решение стать военным особенно крепло после рассказов соседа — инвалида войны.
Однажды Сыроватко спросил у соседа:
— Скажи, Владимир Петрович, как влияет время рождения ребенка на его судьбу? Например, ты рожден в годы Гражданской войны. В ней участвовали и оба моих деда, причем с разных воюющих сторон. Один — красный, другой — белый. Тебе пришлось воевать в Отечественную. Я родился во время этой страшной войны. Так что я тоже обречен воевать?
И еще. Во Второй мировой мы и американцы были союзниками и воевали с фашизмом. А потом по каким-то причинам они полезли в Корею. И там уже столкнулись как противники. Почему люди воюют? Представь, если бы все отказались. Ведь лучше в тюрьму за отказ, чем под пули и снаряды. Ты думал об этом?
— Дорогой Виталик, я войну не забываю ни на один день. Пустой рукав вместо правой руки не дает забыть, если бы и захотел. Но есть еще два главных чувства-во споминання: срам за то, как драпали под натиском врага до Кавказского хребта, и радость, когда погнали его обратно. На Днепре фашист отсек мне руку пулеметной очередью. Там для меня война закончилась.
А когда война началась, мне было только семнадцать лет. На фронт призывали с восемнадцати. Записался я добровольцем и попал в Краснодарское пулеметно-минометное военное училище. Проучился чуть больше года, а немец уже Ростов взял. До Краснодара рукой подать или неделя пешего перехода. А для мотопехоты и того меньше. Тревожно стало. Паники не было, но тревога уже не покидала. Хотя надеялись, что Краснодар не сдадим.
Однажды подняли училище по тревоге. Погрузилось нас сотни полторы курсантов в десяток грузовиков, и через пару часов были под городом Тихорецком. Почти все, кроме командиров взводов, необстрелянные. Развернули нас на позиции справа и слева от дороги на Ростов. Один фланг упирался в железную дорогу Тихорецкая — Новороссийск. Других войск мы не видели. Только успели окопаться и заправиться кашей с тушенкой из полевой кухни, как вдалеке на дороге показались грузовики противника с пехотой. А за ними танки. Развернутые в две или три цепи. Много, десятка два. У нас из оружия винтовки, пулеметы и минометы.
Орудий против танков ни одного. Только бутылки с зажигательной смесью, или коктейлем Молотова, как потом она стала называться. Минометным огнем мы заставили пехоту машины покинуть и залечь. Несколько машин загорелось. Настроение поднялось. Но когда начался массированный танковый обстрел, стало жутко. Вскоре он прекратился, и появились самолеты. Видимо, танкисты только обозначили для летчиков наше месторасположение. Вражеские командиры как будто демонстрировали боевое искусство. Как на учениях. Хотя бомбы падали беспорядочно, часто далеко от наших позиций, но страх охватывал все больше. Временами наступало просто оцепенение. Казалось, что мы обречены. И только обстрелянные командиры передавали по цепи, что не надо бояться. Немцев можно бить. Надо подпустить их поближе и ударить по пехоте из всех стволов, а танки забросать бутылками с зажигательной смесью. Если побежим — погибнем и не решим задачу. Легко сказать «подпустить поближе». Я мысленно уже с жизнью попрощался.