Путник, зашедший переночевать
Шрифт:
Она опустила глаза, утерла их полой своей одежды и снова заплакала. И теперь уже плакала не переставая. Хозяйка принесла ей стакан воды, чтобы душа ее успокоилась, присела рядом и стала рассказывать. «Точно в тот день, — сказала она, — когда Фрейда кончила траур по двум своим сыновьям, погибшим на фронте, кровь которых пролилась в один день и час, пришла весть, что и третий ее сын погиб на войне. Она снова отсидела положенные семь траурных дней и дочерям наказала сидеть тоже. А где были другие ее сыновья в это время? Одного погребла рухнувшая сверху земля, он спасся, но позже все равно был убит погромщиками. А старший, Элимелех, лежал раненый в больнице. В один из этих семи дней старшая дочь сказала: „Наши братья умерли от меча, а мы умрем от голода, давайте пойдем в деревню — может, найдем что-нибудь поесть, поедим, чтобы не сойти с ума от голода“. Они закутались и пошли. Встретился им какой-то солдат, спросил: „Куда вы, девочки?“ Они сказали: „Ищем хлеба“. А он сказал: „Хлеба у меня нет, но если хотите, дам вам изюма сколько пожелаете“. Повел их на кладбище, открыл яму, вынул оттуда мешок изюма и сказал: „Берите этот мешок вместе с изюмом и просите у Господа
Когда госпожа Зоммер кончила рассказывать, Фрейда подняла глаза, посмотрела на меня и сказала: «Ну, что господин скажет на это? Приятная история, правда?»
И, подняв правую руку, стала перечислять погибших сыновей, загибая по пальцу на каждое имя, кроме большого, который остался прямым. Потом поднесла к глазам левую руку, приложила два ее пальца к правому глазу, потерла его и стояла молча, глядя на меня. И я тоже молчал. Всемилостивый, благословен будь Он, был жесток и ко мне — не вложил мне в эту минуту в уста ни единого слова утешения для этой несчастной.
Когда она попрощалась со мной и ушла, я решился наконец сходить на кладбище. Не потому, что надеялся найти на могилах праведников те книги, что пропали из Дома учения, нет, пойти как человек, который приехал в город, где похоронены его предки, и идет поклониться родным могилам.
Наше кладбище расположено на холме. Оно поднимается по нему вверх и спускается вниз, и все его склоны заняты могилами, которые громоздятся одна на другую. Трое есть в мире тех, что щедро у нас отбирают и щедро отдают, — земля, государство и все остальные. То, что эти трое у нас отбирают, видно повсюду, а то, что отдают, видно на кладбище: отбирают у нас живых, а возвращают мертвых. Могила впритык к могиле. Не то что в городе — там все же остается еще место между домами. Да простится мне, если я скажу, что хорошо поступили те люди из нашего Дома учения, которые решили уехать, — кладбище наше уже заполнилось, нет на нем места для новых покойников.
Я шел между могилами и старался ни о чем не думать. Но два посланца моего сердца, два моих глаза, смотрели и видели. Глаза эти — они в распоряжении сердца, но сердце мое — в распоряжении Того, Кто умерщвляет и возрождает. Иногда Он позволяет мне смотреть на тех, кто жив, иногда — на тех, кто умер.
Те, кто умер до войны, и те, кто умер на войне, и те, кто умер после войны, — все они лежат рядом, будто нет между ними никакой разницы. Когда они были живы, одни все время сожалели о тех днях, что прошли и не вернутся, тогда как другие лелеяли надежды на будущее. А теперь все они мертвы, и вот — пропала надежда у одних и исчезли огорчения у других.
Все способности наших глаз имеют меру, и человек видит только в меру этих способностей. Но мертвые — даже если ты закроешь глаза, — они все равно приходят и стоят перед тобой, и ты видишь их во всех деталях.
Вдали, на старом кладбище, я увидел склеп над могилой нашего цадика. Крыша сорвана, стены наклонились — вот-вот упадут. Еще два-три поколения, и в этих развалинах уже нельзя будет опознать бывший склеп, и никто не узнает, что здесь погребен великий праведник, и сам он, некогда служивший раввином этого города, будет забыт. А ведь в час кончины он свято обещал людям своей общины, что защитит их от погромов и преследований. И где же его обещание? Все эти праведники, как только умирают и возносятся на небеса, тотчас забывают о своем народе, и нужды живых становятся так незначительны в их глазах, что не стоит живым просить у них сострадания по такому ничтожному поводу. Сколько уже праведников обещали нам, что не успокоятся там, наверху, пока не приведут к нам Мессию, — а как только отошли в мир иной, так сразу и забыли о своем обещании. Одним некогда, потому что страшатся пренебречь изучением Торы, которую учат на небесах, а другим оказывают там честь читать Тору перед остальными, чтобы те не слишком напрягались сами, вот и этим тоже некогда звать Мессию. Как бы то ни было, а наша жизнь тяжела.
Я не пошел к склепу по своим причинам: я слышал когда-то, что по прошествии определенного срока большие праведники уже не навещают свои могилы. Я пошел к могилам своих родичей — сначала дальних, потом ближних, а под конец — самых близких, чтобы те известили отца и мать о моем приходе и они не потеряли бы сознание от неожиданности.
Есть люди, которые страшатся навещать могилы отца и матери в один и тот же день. И они правы, потому что к могиле матери я подошел с ясными глазами, а когда направился от нее к могиле отца, глаза мои уже были затуманены слезами.
Я не присутствовал при смерти отца и не был на кладбище, когда ему ставили памятник. Свежевырезанные в камне, белели тогда строки моих стихов, и не видны были на них слезы, которые лились из моих глаз, когда я их писал. Сейчас они видны, мои слезы, но не видны мне из-за слез стихи.
Четырнадцать лет прошло со смерти моего отца, а памятник все еще как новый. А рядом, на его же могиле, стоит еще один памятник — его друга, тоже большого знатока Торы. Не знали горожане, как быть: все умершие хотят иметь и могилу, и памятник, вот и этот старик завещал похоронить его рядом с другом, а рядом места для памятника не хватало, пришлось поставить прямо на могиле моего отца. Сестра рассказывала мне потом, что много раз видела отца во сне — он лежал с рукой на сердце, как будто что-то его тяготило.
Возвращаясь
Я спросил его: «Ты дорогу с кладбища в город чинишь или дорогу из города на кладбище?» Он поднял голову, посмотрел на меня и опять ничего не ответил.
Глава семнадцатая
Йерухам Хофши
Нет, кажется, в городе человека, — который ненавидит меня так, как этот Йерухам Хофши. И почему он меня ненавидит, ведь я ничего плохого ему не сделал? Напротив, всякий раз, когда мне случается пройти мимо него, я приветствую его, как приветствуют друга, невзирая на то, что он всегда отвечает мне невнятным бурчанием. Я испытываю какую-то странную симпатию к этому парню: его худое тело, на котором нет ни капли жира, его горящие, как у больного в лихорадке, глаза, даже, если угодно, его потрепанная рабочая одежда какого-то пыльного цвета — все это волнует мое сердце. Что ни день, с восхода до заката он трудится на какой-нибудь городской улице — бьет камни молотком, или собирает в кучу гравий, или роет землю, или засыпает ямы. Чинит дороги, разрушенные войной. По его лицу видно, что эта работа его не радует, но он выполняет ее старательно, как человек, понимающий, что другого выхода у него нет. А поскольку выхода нет, он и старается. Я слышал, что городские власти довольны его работой и поэтому не интересуются его мыслями — теми мыслями, из-за которых его выслали из Страны Израиля. Я не распускаю сплетни и не выдаю какие-то секреты — ведь многим известно, что он занимался там подсудными делами, распространяя воззвания среди евреев и арабов, и сидел за это в тюрьме. Впрочем, с тех пор, как он вернулся в Шибуш, он ничем подобным не занимается, держится в стороне от местных коммунистов и вообще не имеет дела ни с кем — кажется, даже с самим собой. Как это понять — человек имеет дело с самим собой или не имеет дела с самим собой? А так, что тот, кто напевает себе под нос или беседует сам с собой, в эту минуту имеет дело с собой, а тот, кто не напевает и не беседует, — не имеет. Так вот, этот Йерухам с восхода до заката только и делает, что работает и молчит. А когда солнце заходит, он собирает свои инструменты, спускается к реке, отмывается от грязи и возвращается к себе домой. Не знаю, читает он дома или просто ложится спать, во всяком случае, с того дня, как я его впервые увидел, я ни разу не встретил его — одного или с девушкой — во время своих ночных прогулок.
Достоинство не разрешает человеку спрашивать ближнего, почему тот его ненавидит. Ближний тебя ненавидит — отвечай ему тем же. А если ты в нем нуждаешься — постарайся с ним подружиться, чтобы он освободил тебя от своей ненависти. Йерухам Хофши — простой рабочий, а я, слава Господу, почтенный израильский домовладелец, и я в нем не нуждаюсь. Но даже сейчас, когда мой дом разрушен, я бы не поменялся с Йерухамом. Мой стол накрыт, и моя кровать застелена, и моя одежда чиста, и мои дети и жена сыты, хоть я и не копаюсь в земле и не чиню дороги. Бывает, правда, что человеку хочется быть всеми любимым. Но я уже отказался от таких желаний. И вот тому подтверждение: хотя городской раввин говорил обо мне с осуждением после того, как я не пришел встретиться с ним, я, несмотря на это, все равно к нему не иду. Не хочу сказать, что, пойди я к нему, он отозвался бы обо мне похвально, но, во всяком случае, проявил бы расположение. И то же самое у меня с Захарией Розеном. Этот Розен, местный торговец фуражом и один из почтенных горожан, составил себе родословную от самого царя Давида. Как-то раз я проходил мимо его магазина, и он позвал меня, чтобы показать мне эту свою родословную. Я глянул и увидел, что он считает себя потомком рава Хаи Гаона [54] . Я сказал ему, что рав Хая Гаон не имел сыновей, и с тех пор у него на меня зуб. А ведь скажи я ему сейчас, что я ошибся и вот, нашел в документах генизы [55] , что у рава Хаи на старости родился сын, этот Захария Розен тут же превратился бы из моего врага в моего друга. Но я этого не делаю. Таковы уж пути того человека, что перед вами, — что ему легко достается, от того он с легкостью может и отказаться, а что ему дается с трудом, к тому он стремится.
54
Рав Хай Гаон, или рав Хай бен Шрира (939-1038), — глава еврейской религиозной академии (ешивы) в Пумбедите (Вавилония), последний представитель т. н. «периода гаонов» в истории становления Талмуда. Ивритское «гаон» буквально означает «величие» или «гордость» (в современном иврите также «гений») и в раннем Средневековье (до X в.) было официальным титулом глав вавилонских ешив. Период гаонов ознаменовался созданием многочисленных книг религиозных установлений и разъяснений, благодаря которым Талмуд из «еврейской энциклопедии» превратился в книгу законов для народа Израиля в рассеянии. В Новое время титул гаона стал обозначать всякого выдающегося знатока и толкователя Торы.
55
Гениза — место хранения пришедших в негодность свитков, книг (Библии, Талмуда, молитвенников и прочих), их фрагментов, содержащих имена или эпитеты Бога, а также предметов ритуала, уничтожение которых запрещено еврейскими религиозными нормами.
Но хотя я и стремился сблизиться с Йерухамом, но особой близости с ним не, искал, только неизменно здоровался. Лишь однажды прошел мимо, даже не поздоровавшись, но в тот день мои мысли были заняты потерей ключа, и Йерухама я попросту не заметил.
Сейчас, поздоровавшись с ним и немного уже отойдя, я вдруг обернулся и увидел, что он смотрит мне вслед, высунув голову из-под поднятого колена. Я вернулся и сказал: «Послушай, что я тебе скажу. Ты все время делаешь вид, будто терпеть меня не можешь, а на самом деле ищешь моей дружбы. Может, нам стоит выяснить, почему ты себя так странно ведешь?»