Путник, зашедший переночевать
Шрифт:
Странное дело: начинаешь припоминать наши с ней разговоры и диву даешься. Обычно человек ощущает, что его тело целиком принадлежит ему одному, а стоит этой девушке произнести слово или даже полслова, как она словно бы тотчас занимает кусочек места в твоем сердце, и вот уже этот кусочек не в твоей власти, а подвластен ей. Так о чем же все-таки она говорит? О, о чем только она не говорит! Впрочем, сдается мне, что кое-что из наших с ней разговоров лучше рассказать в другой раз, когда это будет к месту. Может, не стоило бы и вообще о них вспоминать, когда бы не этот удивительный факт, что место, в которое ложатся ее слова, тут же переходит под ее власть и она делает с ним все, что захочет. Хорошо еще, что она не все захватывает и ты можешь припомнить также слова других людей — например, что рассказывала о ней ее мать.
Рахели было три года, когда разразилась война. За несколько недель до этого она заболела. У нее болела голова, болело все тело, она почти лишилась сил, не улыбалась, не играла с подружками, ее часто лихорадило. И невозможно было понять, что это за болезнь такая, потому что она была слишком маленькой и ее слова мало что объясняли. Вдобавок к лихорадке, которая ее сжигала, у нее расстроилось пищеварение, но мать не обратила на это внимания. Она думала, что эти запоры от того, что девочка потеряла аппетит и ничего не ест. Жар и недоедание привели к тому, что Рахель худела день за днем, и если раньше ее личико было похоже на красное яблочко, то теперь оно сморщилось, как увядшая фига. От ребенка остались кожа да кости: ручки и ножки стали похожи на пустой чехол от зонта, а каждая косточка — точно высохший овсяный колос. Исчезли те нежные припухлости, что так характерны для детских ручек и добавляют им столько очарования. Одна лишь тонкая, сухая, пылающая кожа покрывала тело, свободно свисая с костей.
На вторую неделю болезни утренний жар немного спал, но Рахель оставалась молчаливой, неподвижной, ни на что не обращала внимания и лежала на кровати погруженная в себя. А к вечеру жар возвращался снова. Еще через несколько дней жар перестал донимать и по вечерам, но Рахель по-прежнему молчала, как будто ничего не чувствовала, и не просила ни воды, ни еды. Только через месяц лихорадка прекратилась совсем, и желудок тоже вернулся к норме. Ее начали понемногу кормить кашицей, и она вроде бы уже стала поправляться, как вдруг жар вернулся снова, а с ним и прежняя болезнь: ее вес опять стал уменьшаться и достиг девяти килограммов. «Но, несмотря на все это, — сказала хозяйка, — мы не отчаивались. Наоборот, мы надеялись, что она все же на пути к выздоровлению, потому что тогда нам уже объяснили, что эта болезнь называется паратиф и что от нее не умирают. Мы только не знали, что это детский паратиф и что у детей он проходит без последствий, и они, слава Богу, выздоравливают, и даже больше — набирают обратно все то, что потеряли за время болезни. Что уж говорить о нашей Рахели, ведь Господь был к ней так милостив, наградил ее всеми видами красоты и всеми видами прелести, какие только есть в мире».
Рахели было три года, когда на людей навалились беды войны. Вскоре пошли слухи, что враг уже под самым Шибушем. Весь город поднялся с мест, и все до единого бросились бежать — кто на телеге, а кто и пешком, потому что почти всех лошадей забрали на императорскую службу, так что телег на всех не хватало. Что же придумала мать Рахели? Она набросила на плечи большой платок, завязала его на пояснице и положила туда ребенка, закутанного в подушку и одеяло. Хоть солнце и пылало как огонь, она все равно боялась ее простудить. И вот так она вышла вместе со всеми из города — Рахель привязана на спине, а трое малышей идут рядом и держатся за ее юбку, — то Долек с одной стороны, а Лолек и Бабчи с другой, то Лолек и Бабчи с той стороны, а Долек с другой. А Рахель только выглядывает из платка над плечом матери, но ни звука не издает, ее вообще не заметно. Так они шли несколько часов в густой толпе беженцев — стариков, и старух, и беременных, и больных, и с детьми. По всем дорогам черно было от этих толп. И поскольку ее старшие детишки были еще малы и слабы и держались за подол ее платья, а на спине у нее была привязана Рахель, она шла медленно, чтобы дорога не становилась для них еще тяжелей. И еще она потому шла медленно, что солнце пекло вовсю, а она не привыкла ходить в жару. И в конце концов она совсем отстала от колонны, и завеса пыли скрыла от нее впереди идущих. Она закрыла глаза и брела точно во сне. А жара становилась все сильнее, и пыль заслоняла солнце и окутывала его, а подушки, одеяло и платок давили на спину, и тело обливалось потом, кроме этого ничего уже не чувствуешь, даже дыхания ребенка за спиной. И голос его тоже не слышишь.
Она подумала, что Рахель спит, и возблагодарила Господа, что послал девочке сон и та не чувствует тягот дороги. И пересиливая собственную дремоту, обратилась к остальным троим детям и стала их утешать и говорить им ласковые слова, а про себя все думала: вот, Нисан ушел на войну и не знает, что наш город обречен на бегство, а его жена с детьми — на скитание по дорогам. А может, даже и сам Святой, благословен будь Он, тоже не знает Потому что если бы знал разве Он отвел бы глаза от наших страданий? И в этот миг ее охватило такое отчаяние, что если б не жалко ей было детей, то попросила бы у Господа смерти.
Дорога взбиралась на холм. Она поднялась с детьми на вершину, а когда стала спускаться, Рахель выпала из ее платка. Но она даже не заметила этого, потому что подушка и одеяло продолжали давить ей на спину, а их вес был больше, чем те девять килограммов, которые весила Рахель. И тут старшие дети вдруг сели прямо на дорогу, она спросила их: «Вы хотите есть? Хотите пить?»? — и повернула голову, чтобы взять еду и воду из сумки. И увидела на спине только платок, подушку и одеяло. А Рахели не было. Она поняла, что, когда спускалась с холма, платок зацепился за что-то, узел развязался и девочка выпала. Она закричала так отчаянно, что ее услышали в конце далеко ушедшей толпы. Оттуда прибежали к ней люди и стали уговаривать не возвращаться, потому что позади уже слышался грохот вражеских орудий. Но она не стала их слушать, только передала им троих старших детей, а сама бросилась назад к холму. Дети кричали и плакали: «Мама, мама, не хотим без мамы!» — а она все бежала и бежала, пока не добежала до холма и не нашла свою девочку. Рахель упала в колючки, и осы уже вились над ней, готовясь ужалить. Она подняла ее, схватила на руки и побежала, не разбирая пути, через поля, и леса, и долины, и холмы, но уже не догнала людей из своего города, которым поручила остальных трех детей, потому что те свернули и пошли другой дорогой. Напрасно кричала она: «Дети, дети мои, где вы?!» Но случилось чудо — ее настигла другая толпа еврейских беженцев, и она присоединилась к ним.
Через несколько дней они перешли венгерскую границу. Здесь ее пожалела какая-то христианская вдова, впустила вместе с девочкой к себе в дом и сказала: «Может, пока ты живешь у меня, мой сын найдет кров у твоей сестры, и за то добро, что я делаю тебе, она сделает добро моему сыну». Пока она жила у этой вдовы, ей удалось немного подлечить израненные в дороге ноги и тело и дождаться выздоровления Рахели. Но поскольку человеку не пристало излишне одалживаться, она не очень долго там прожила, тем более что они не очень поладили, потому что эта женщина, по доброте своей, все время уговаривала ее дать девочке немного мяса и супа, а эти мясо и суп у нее были, понятно, некошерные [51] . В общем, несмотря на всю доброту этой вдовы, она взяла Рахель и отправилась в город, а. там нанялась прислугой в гостиницу взамен за питание и ночлег и так работала до тех пор, пока не услышала от кого-то, что ее дети находятся в Вене. Она поехала в Вену, нашла их, собрала кого где, израненных, оборванных и голодных, и сняла себе комнату, чтобы подлечить их и подкормить. Добрые люди нашли ей работу, чтобы у нее было на жизнь, и больше всего постарался раввин Цви-Перец Хайют [52] , который был для них как ангел-спаситель. Когда эта работа кончилась, она нашла другую, и у нее было не только на детей и на себя, но даже на табак, чтобы послать мужу в армию, ведь он без всего бы мог обойтись, только не без табака. До войны он вообще не курил, а как пошел на фронт, дня не мог вынести без курева, которое дурманило ему мозги и отвлекало от того, что он делает.
51
Некошерные — запрещенные еврейским религиозным законом.
52
Цви-Перец Хайют — реальное лицо, главный раввин Вены во время Первой мировой войны.
Ну вот прошло сколько-то времени, и кое-кто стал подумывать о возвращении в родные места. Взяла и она своих детей и вернулась с ними в Шибуш. Не в один день, конечно, и не за два или три — несколько недель скитались по дорогам, потому что поезда были так забиты людьми, которые возвращались с фронта, что не все находили себе место в вагоне и ехали на крыше. Некоторые из-за этого покалечились, а иные даже погибли, да смилуется Господь над их костями, что рассеяны по дорогам, и утешит скорбящих по этим людям. Короче, добрались они до Шибуша, голодные, высохшие и усталые, а тут город весь разрушен, и люди кругом мрачные, подавленные, потому что в войну смело всех с насиженных мест и носило с места на место, так что порой человек не знал даже, где он преклонит голову и где найдет пищу. Прошло еще несколько дней, и вернулся с войны ее муж, тоже печальный и подавленный, а о том, что без гроша в кармане, не стоит и говорить. Только железный орден болтается на груди, который император ему дал за геройство на поле боя. Что прикажешь делать? Снова продавать шляпы? А кто с этой войны вернулся со здоровой головой? И тогда госпожа Зоммер сказала себе: «Люди возвращаются, ходят, смотрят вокруг, что разрушено, что уцелело, им на это нужно время, нужно где-то переночевать и где-то столоваться, открою-ка я гостевой дом, а что останется от гостей, пойдет мужу и детям». Собралась с силами и открыла гостиницу. А со временем вернулись и другие горожане, и сам город стал понемногу возвращаться к жизни, и начали приезжать посланцы от еврейских благотворителей, и торговые представители, и всякие другие люди, «и вот так, с Божьей помощью, мы с тех пор живем и существуем, когда в беде, когда в довольстве, больше по воле Всевышнего, чем по своим заслугам».
Так же и я, между прочим. Сижу себе в их гостинице, когда в горести, когда в спокойствии, как решит Всевышний. Потому что и в случайной гостинице, в которую путник зашел переночевать, тоже находятся вещи, которые могут доставить ему удовольствие. Вот сидит передо мной Рахель, младшая дочь хозяина, сидит и шьет, протягивает нитку в иголку или берет нитку в зубы, чтобы перекусить, а я смотрю на ее движения, и они доставляют удовольствие моим глазам. А поскольку я человек благодарный, то в обмен рассказываю ей разные разности, чтобы скрасить ей часы работы.
Что же я ей рассказываю? Да что только я ей не рассказываю! Скажем, будь дело сейчас, я бы рассказал ей историю другой царской дочери семнадцати или восемнадцати лет, которая была стройна, точно молодая девушка из пионеров-первопроходцев в день прибытия в Страну Израиля. В первый раз, когда я ее увидел, мое сердце остановилось и мне захотелось плакать от того, что Господь, будь Он благословен, осенил таким очарованием дочерей народов мира. Но, может, эта ее прелесть шла все же от царей дома Давидова, к роду которых она принадлежала? Ведь когда царица Савская гостила у царя Соломона, он исполнял все ее желания, от чего и произошли затем все цари Эфиопии. Я приподнял тогда шляпу и поприветствовал ее. Она кивнула мне в знак признательности, и белки ее глаз сверкнули, как перламутровые ракушки — одну такую я нашел осенним днем на морском берегу в Яффе. Тогда я еще был с маленькой Рухамой. Смотри-ка, о Яэли Хайют я уже рассказывал, а имени Рухамы ни разу еще не припомнил! А ведь, честно говоря, Рухама была куда лучше, чем Яэль. Почему же я бросил Рухаму и побежал за Яэлью? Да просто потому, что мой разум был еще незрелым, и я вел себя, как все незрелые юнцы, которые бегут от того, что было бы для них хорошо, и гонятся за тем, что им не подходит. Да не только юнцы — все люди так поступают. И даже неживые предметы. Вы спросите, как это неживой предмет может за чем-нибудь погнаться, ведь он укоренен на одном месте? А я вам отвечу: я сам видел такое. Во времена моей учебы в ешиве случилось так, что моя ешива покинула меня. Я взошел в Страну Израиля — и тут моя ешива меня покинула.