Путник, зашедший переночевать
Шрифт:
Кроме Реувена, Шимона, Иегуды и других, которые большую часть времени регулярно проводят в Доме учения, у нас можно встретить также знакомого вам Игнаца. Но он приходит отнюдь не для того, чтобы погреться, и, понятно, не для того, чтобы изучать Тору и молиться. Сомневаюсь, что он способен прочесть даже «Шма Исраэль» [86] . Игнац — пример «отрока, оставленного в небрежении» [87] : он не учился в хедере, а когда вырос, шатался по улицам, пока ее пришла война и не сделала его солдатом. А вернувшись с войны, стал нищим с протянутой рукой. И если теперь он приходит в Дом учения, то лишь для того, чтобы получить у меня милостыню, потому что с тех пор, как мы начали топить, я больше сижу здесь, чем хожу по улицам, и вот он стал приходить сюда, чтобы найти меня.
86
«Шма Исраэль» («Слушай, Израиль», ивр.) — еврейский литургический текст, состоящий из четырех цитат из Пятикнижия. Декларирует единственность Бога, любовь
87
…отрока, оставленного в небрежении… — часть поучения: «Розга и обличение дают мудрость; но отрок, оставленный в небрежении, делает стыд своей матери» (Книга Притчей Соломоновых, 29:15).
Из уважения ко мне Игнац изменил обращение и теперь просит у меня милостыню на святом языке, гнусаво вымаливая «маот» [88] . И когда протягивает руку, не показывает своего лица. Он уже знает, что я дам ему, даже если он не будет демонстрировать свое увечье.
С того дня, когда Долек при мне протянул ему стакан водки, чтобы тот выпил ее через дырку в лице, заменяющую ему нос, а я упрекнул Долека, сказав: «Как может человек, рожденный еврейской матерью, так жестоко обращаться с ближним», Игнац проникся ко мне любовью, и я однажды слышал, как он сказал, что если бы не так нуждался, то вообще не брал бы у меня денег. И добавил, что если бы он и не просил, я бы все равно ему давал, насильно, потому что я человек милосердный и у меня доброе сердце, поэтому я не могу видеть брата своего в беде и даю, даже если у меня не просят.
88
Маот (ивр., устаревшее) — деньги.
Игнац худощавого телосложения и держится прямо, у него гладкое лицо, на котором не растет ничего, кроме усов под дырой от носа. Они у него завиты вверх и обрамляют эту дыру, делая ее похожей на стелу. На груди у него висят медали. Некоторые из них он сам заслужил на войне, другие снял, для украшения, с груди товарищей, погибших на фронте. До войны он ухаживал за лошадьми и пересаживал ездоков из коляски в коляску, а порой подрабатывал сутенерством, хотя нужды в нем особой не было, потому что были другие, постоянные сутенеры, которые дежурили у дверей, чтобы указать путь грешникам; предпочитающим свое тело своей душе. Жители Шибуша расходились в суждениях об Игнаце. Некоторые говорили, что его мать еврейка, а отец из христиан. Дело будто бы было так: в одной деревне под Шибушем лет сорок назад недоставало евреев для миньяна, и тамошние евреи в Дни трепета ходили молиться в город. Однажды в канун Судного дня корчмарь и его жена отправились таким манером в Шибуш, а малолетнюю родственницу оставили дома, потому что она была больна. Ночью пришли бандиты, ограбили корчму и подожгли ее. Один из них нашел маленькую девочку, которая пыталась спрятаться в саду, и изнасиловал ее, От этого-то будто и родился Игнац. А другие говорят, что и его отец, и мать родом из Страны Израиля, но отец был человек плохой, увлекся другой женщиной и бросил беременную жену, а когда родился Игнац, матери оказалось трудно его содержать, она пошла в Большую синагогу и положила ребенка на кучу старых бумаг. Там его увидел бездетный возчик, забрал к себе домой и возился с ним, пока не началась война, а тогда Игнаца призвали в армию, и там осколок раздробил ему нос. После войны он вернулся в Шибуш и благодаря своему особенному увечью приобрел преимущество перед остальными городскими нищими. Хотя в городе он не единственный увечный, но никто другой не зарабатывает так хорошо, как он. Недействительно, в его увечье есть что-то, чего нет у других. Другие инвалиды — например, безрукие, — пока раздумываешь, как он возьмет твой грош, если у него нет руки, уже забываешь этот грош достать. И также с безногими — пока засунешь руку в карман, уже успеваешь пройти мимо него, а у него ведь нет ног побежать за тобой — вот и не успеваешь ему дать. Не то Игнац — он протягивает к тебе руку, и бежит за тобой, и таращится на тебя всеми своими тремя отверстиями, и кричит «пенендзы!» — и ты тут же бросаешь ему грош, лишь бы только он не таращился на тебя. А тем более если он говорит: «Маот» — это слово выходит из его рта как нечто отвратительно гнусавое и тут же пропадает в отверстии его отсутствующего носа.
Я, конечно, правильно сделал, что поругался с Долеком по поводу этого бедняги. Но слова, которые я ему тогда сказал, не пошли мне на пользу. Когда пришла моя очередь, я увидел, что я так же жесток, как он. В тот день, когда Игнац впервые пришел в Дом учения попросить у меня милостыню, я разрешил ему войти и погреться. А когда собрался уходить, не нашел своего пальто. Назавтра я увидел его на Игнаце. Я стащил с него пальто, и тогда он вперился в меня двумя своими глазами и дыркой вместо носа и сказал: «Разве может человек, рожденный еврейской женщиной, быть таким жестоким с братом своим и стаскивать с него свое пальто в такой холодный день?»
Он отплатил мне той же мерой, что я отмерил Долеку.
Глава двадцать четвертая
Три толкования
Вернусь к нашим делам. Теперь мы каждый день молимся в нашем старом Доме учения три раза, а в субботу четыре. О чем же рассказать сначала, а о чем в конце? Если по здравому смыслу, то начинать нужно с шести обычных дней, трудовых, которые насыщают наше тело, если же рассуждать с высшей точки зрения, то начинать надлежит с дня субботнего, который насыщает нашу душу. Но поскольку дни труда нашего Господь сотворил раньше святой субботы, то начнем все же с них.
Так вот, каждый день мы молимся три раза в миньяне, а в понедельник и четверг еще и читаем Тору. Кто в этот день ведет молитву, тот идет к шкафу, где хранятся свитки Торы, вынимает свиток, поднимается с ним на биму [89] ,
89
Бима — возвышение в центре синагоги, где находится специальный стол для публичного чтения свитка Торы и соответствующего отрывка из Книг Пророков.
А вот пришли и письма от этих наших братьев — тех, что покинули Шибуш в день моего приезда. Каждое слово покрыто слезами, каждая буква кричит «ой!». Двинулись они из Шибуша, много дней провели в дороге, ночевали в разных местах, потом деньги кончились, пришлось просить подаяния у людей, щедрость которых была куда меньше их черствости. В конце концов добрались все-таки до корабля, поплыли по морю, а море грозится утопить, потому что корабль дряхлый и для плавания малопригодный. Были даже предположения, что владелец корабля нарочно хотел его потопить, чтобы получить деньги по страховке и построить себе новый. (Я и раньше слышал, что об этом корабле писали в газетах, не упоминали только, что на нем было полно евреев.) Наконец ускользнули от морской угрозы, взошли на сушу, а суша их доконала. Куда ни придешь, даже войти не позволяют. А если тамошние знатные евреи берутся хлопотать за них перед властями и вельможами, то их оставляют на день-другой, но потом снова шлют в какое-нибудь иное место, а там с ними опять то же самое происходит, что и везде. Всякая страна для них чистый ад. Разве что к адским мукам грешники присуждены лишь по будням, а в субботу даже в аду отдых, эти же и в субботу не имеют отдыха. Злодеи в преисподней, как только кто пожертвует за упокой их души, сразу получают освобождение от адских мук, а у этих вынимают всю душу и лишь усугубляют их мучения. Уж на что тяжко было на войне, но на войне хоть были враги и были друзья, а для этих теперь — весь мир враги. На войне тебе хоть довольствие было от кайзера, а тут все кайзеры мира их только голодом морят.
А еще пришла ка мне Фрейда-Кейсариха с сыновним письмом. Те, кто читал ей это письмо до меня, жестокие были, видно, люди, брались читать и читали с упреком, кололи ей тело, словно огненными иголками. Но у меня, сказала Фрейда, у меня сердце доброе, а голос мягкий, она еще помнит, как я в детстве называл ее «Фейди», я не буду к ней жесток, прочту ей сыновнее письмо спокойно. Не так, как те, которые читают, только чтобы вывести ее из себя.
Все письмо я уже не помню, лишь несколько строк, вот такие: «Под угрозой смерти, мама, не найду я никаких хороших вестей для тебя, потому что Господь и люди не дают мне покоя, я уже не помню даже, что я тоже человек. А я человек, но об этом можно сегодня только жалеть, потому что даже собаке лучше, чем мне. Ведь собаку, глядишь, и пожалеют, а меня все гонят вон, и нет никого на земле, кто бы меня пожалел. Вот пришел я в город и говорю себе: „Поселюсь здесь, заработаю себе честным трудом на хлеб, мало ли, много ли, и тебе пошлю, бедная моя, безутешная мать“. Так нет — пришли, и согнали меня с места, и сказали: „Вон!“ Пошел я в другой город — и там тоже не нашел покоя. Только ногу поставил — набросились на меня, затоптали мою честь, сравняли меня с землей: давай, говорят, уходи, убирайся прочь! И так поступают с человеком, которому всего-то и нужно, что на кусок хлеба заработать. Видать, Творец все дни над ним посмеивается, а ведь этот человек перед Богом не грешил, только служил Ему верой и правдой. Чему мне уподобить себя, с чем сравнить, матушка оставленная моя, если я стал совсем как уличная грязь, которую всякий прохожий с обуви побыстрей стряхнет, — а ведь и надо мной восходит солнце, и мне сверкают вечерние звезды. Но, увы мне, погасла звезда моей удачи, и даже солнце не овеет своими крылами потерянного и несчастного сына твоего. Зачем ты родила меня, мама моя дорогая, добычей для зверя в человеке».
Оставим, однако, до времени всех этих измученных братьев наших. Будем надеяться, что Всевышний и впрямь сжалится над ними и выведет из нужды к достатку и из тьмы к свету, и мы еще получим от них хорошие вести. Ведь с умножением зла множится и надежда. А пока восславим дарованную нам Всевышним субботу.
Я не из тех, у которых что ни день — то суббота, но вот что я вам скажу, дорогие мои братья: от сотворения мира и доныне не было у нас, у евреев, ни единого дня отдохновения. Сначала было у нас рабство египетское, потом мы стали рабами золотого тельца, потом служили всем царям Востока, потом трудились на всех царей Запада. Как не устать? Так что ж плохого, если мы просим себе один такой день, который весь был бы суббота и полный отдых от трудов?
Первую нашу субботу в Доме учения мы провели так. Моя гостиничная хозяйка пожертвовала нам две скатерти для столов, и еще одну скатерть я купил сам для стола, за которым я изучаю Тору. Расстелил скатерти на всех трех столах, зажег две лампы, и свечи тоже, и все те, кто ходит к нам обычно, пришли на молитву. Между нами говоря, пришли в затрапезной одежде, потому что специальной субботней одежды у них нет. И все же заметно было, что в них произошло какое-то изменение. Это изменение происходит с каждым человеком в канун субботы, с наступлением темноты. Ведь человек затем и был сотворен в канун субботы, чтобы войти в нее чистым, и когда бы не согрешил в раю, то все его дни так и были бы субботами. И вот теперь, как только наступает субботний вечер, душа сразу вспоминает свою первую субботу в раю и меняется к лучшему.