Путник, зашедший переночевать
Шрифт:
Все дома на этой улице стояли в одном ряду, а наш дом немного выбивался из ряда, потому что стоял чуть глубже, подальше от улицы, и к нему нужно было подниматься по каменным ступеням. Перед домом лежала большая каменная плита, а за домом возвышалось нечто вроде пригорка, за которым мир для меня кончался. Там я в детстве выкопал себе маленькую яму, вроде ямы Асмодея [265] , а на плите перед домом я играл со своим маленькими соседками в мяч. Это была не того рода игра, в которые обычно играют мальчики, те игры основаны на рассказах из Писаний — например, о падении стен иерихонских или о сражении Давида с Голиафом, — тогда приходилось много махать руками, бегать и волноваться, потому что мяч, когда ты позволяешь ему лететь, внезапно становится твоим господином: хочет — катится туда, хочет — падает сюда, и ты никогда не уверен, что он вернется в твои руки.
265
Яма Асмодея — яма, из которой, по преданиям, насыщает жажду князь демонов Асмодей; в известной еврейской легенде рассказывается, как посланник царя Соломона сумел перехитрить и заковать Асмодея, подменив воду в его яме вином.
Когда же это я перестал играть с девочками? По-моему, это случилось в тот день, когда я побежал за мячом, а одна маленькая девочка побежала за мной, и моя рука коснулась ее руки, и мое лицо покраснело, и я понял, что в этом есть что-то неправильное. Я отбежал от нее и стал играть один. Как-то раз учитель увидел, как я играю. Он сказал: «Зачем тебе играть в мяч? Если этот мяч тебе нужен, почему ты его бросаешь, а если ты его бросил — почему ты за ним бежишь? Не иначе это твой дурной инстинкт соблазняет тебя гоняться за ним. Так не поддавайся своему инстинкту».
Не знаю, то ли картинки, сохранившиеся в памяти, предваряют то, что видят глаза, то ли видимые воочию картины вызывают соответствующие картинки из памяти, но каждый раз, как я вижу этот дом, ко мне приходят одни и те же воспоминания. Однако на этот раз воспоминания победили то, что я видел. Ибо хотя я стоял перед домом, широко открыв глаза, его заслонял вид того же дома, каким он был в те времена, когда в нем жила наша семья. Мы — на нижнем этаже, а хозяин с сыном — на чердаке, в праздничной сукке. Лучшего хозяина нельзя было бы придумать. Как жаль, что ему не довелось прожить всю жизнь в своем доме и что дом этот забрал себе доктор Цвирн! Вот — в чем не преуспел Якубович, в том преуспел Цвирн.
А где же все-таки сейчас сын нашего жестянщика, друг моего детства Куба? Когда я взошел в Страну Израиля, он окончил гимназию и поступил в университет. Если он жив, то может оказаться адвокатом или врачом. Помню, он как-то сказал мне: «Когда я вырасту, пойду в колонию прокаженных и буду ухаживать за ними» [266] . И вот я опять стою возле его дома. Но всякий раз, когда я сюда приходил прежде, дом этот стоял пустой, а сейчас в нем как будто бы кто-то живет. Кто это вдруг заявился сюда? Мне ведь говорили, что во всем городе не сыскать человека, который арендовал бы этот дом, потому что доктор Цвирн не хочет сдавать его задешево, а большую цену заплатить некому.
266
Намек на рассказ Агнона «Навсегда» (перевод Р. Нудельмана и А. Фурман), герой которого, доктор Адиэль Амзе, действительно уходит в колонию прокаженных.
Я подумал: «Зайду, посмотрю. Может, новый жилец встретит меня приветливо, покажет мне свое жилье. Ведь это дом, в котором жили я, и мой отец, и моя мать, и мои братья и сестры. Если даже Цвирн перестроил его заново, все равно что-то от моего детства должно было сохраниться».
Я постучал, но мне не открыли. Я снова постучал, и мне снова не открыли. Я заглянул в окно, но не увидел ничего, кроме собственной тени, и вдруг понял, что это она, моя тень, ввела меня в заблуждение.
Я пошел дальше и шел до самого конца улицы. Прошел мимо всех домов и всех развалин, пока поравнялся с женским монастырем. И он тоже был разрушен. С тех пор как я приехал в Шибуш, я не бывал здесь, а если и бывал, то поздней ночью, ведь если бы я хоть раз пришел сюда днем, то обязательно увидел бы этот маленький домик возле монастыря с табличкой на входе. Большинство букв на табличке расплылись и стерлись, словно она долгое время была мишенью для мальчишек, учившихся стрелять из лука. Но я не пожалел времени — терпеливо соединил оставшиеся буквы друг с другом, а те, что стерлись, добавил по своему разумению и прочел: «Д-р Яков Милх, врач».
Навстречу мне вышел высокий, худощавый человек в грубой обуви, какую носят военные, и в таких же брюках, тесных в коленях. Воротник его рубахи был открыт, борода растрепана. Не успел я ретироваться, как он посмотрел на меня, прищурив глаза, и спросил: «Ты сын такого-то и такой-то?» — и, не дожидаясь ответа, протянул мне руку и назвал мое имя. Не то имя, которое я ношу сейчас, в Стране Израиля, а то, которое я получил при рождении. Я тоже протянул ему руку и воскликнул: «Куба?!» Потому что это действительно был тот самый Куба, сын одноглазого жестянщика. И, не зная, что ему сказать, спросил, что он здесь делает.
«Что я здесь делаю? — переспросил Куба. — Живу. Разве ты не видел табличку на входе?»
Я спросил, запинаясь: «Но откуда эта фамилия?»
«Я взял фамилию матери», — сказал Куба.
И тут же схватил меня за руку и потащил в дом. Усадил на стул и стал смотреть на меня в полном молчании, как будто лишившись дара речи. Потом провел рукой по глазам и сказал: «Почему мы молчим? Что, нам нечего сказать друг другу? Мы ведь обычно так много разговаривали! Тебя испугало мое новое имя? Мой отец не оформил свой брак, как того требовали законы, поэтому меня записали на фамилию матери, отсюда и мое нынешнее имя — Яков Милх. — Он подергал свою растрепанную бородку. — Я слышал, что ты приехал в Шибуш, но как раз в тот день, когда это услышал, должен был уехать и только три дня назад вернулся. Я рад, что ты пришел».
Я поправил его: «Я просто гулял по этой улице, дошел досюда и даже не думал, что найду тебя здесь. Более того, все те дни, что я здесь, я не расспрашивал о тебе, потому что со времени войны, когда о каждом, о ком я спрашивал, мне говорили, что он ушел на вечный покой и каким именно образом, я взял себе за обычай не спрашивать, жив такой-то или нет. Поэтому сейчас, когда я тебя вижу, я рад вдвойне».
«Но если ты не знал, что я здесь живу, — спросил Куба, — зачем же ты забрался в такую даль?»
«Я болен, — объяснил я. — Я вышел погулять и так, гуляя, дошел досюда. Но вообще-то, с тех пор как я приехал в Шибуш, мне еще ни разу не случалось сюда приходить».
«Ты говоришь, что болен, — сказал Куба, — но ты не очень-то похож на больного. Посиди, поговорим немного. Или давай-ка я сначала осмотрю тебя, пока твои болезни не убежали, — ведь тогда мне нечего будет делать».
Я перечислил ему все мои болячки — лихорадку, воспаление в горле, боль в сердце, короче — все недуги, которыми я страдал, не про вас будь сказано, в недавние или прошлые дни.
Он натянул белый халат, вымыл руки, надел на лоб зеркало и усадил меня на стул. Сам сел напротив меня и посмотрел мое горло. Потом велел мне лечь на кушетку. Осмотрел меня, что называется, вдоль и поперек, постучал по груди и спине, потом поднял, перечислил все мои преходящие недуги и научил, что делать, если болит горло, и что делать, если болит сердце. А под конец дал мне лекарства — одно против простуды, второе против болей в сердце, причем бесплатно, потому что лекарства эти ему присылали даром фармацевтические фирмы из Германии, чтобы приохотить к ним больных.