Пьяная Россия
Шрифт:
Потоптавшись немного, Боровицкий не утерпел, подтащил к окну садовую скамейку, влез и уставился на Валентину. И глядел, глядел, глядел… Лишь под утро, опасаясь, как бы кто не увидал, слез со скамейки, отправился домой.
Жил Боровицкий один. Дом содержал в чистоте. Аккуратными рядами вдоль стен тянулись в гостиной полки с книгами. Продолжение этих полок было в спальной и на кухне, где посредине соснового стола стоял глиняный кувшин, доверху наполненный молоком. Рядом с кувшином в плетеной вазочке истекали малиновым соком пышные пироги.
Об одиноком председателе заботились местные женщины. Некая тайная поклонница уже побывала
Воры с их воровскими законами были далеко, о воровстве никто и не слыхивал, на дворе была советская власть, а стало быть, государственная. Люди жили ровно, никто не стремился урвать побольше, закатать в могилу родственников и прибрать к рукам их жилища. Избы часто чинили всем миром, объединяясь, помогали старым одиноким людям и пионеры каждодневно шефствовали над инвалидами, активно подражая гайдаровским тимуровцам.
Валентина не отставала от общины, а заходила с утра пораньше, иногда до рассвета, в избу к бабке Матрене, что жила по соседству. Бабка на старости лет ослепла, компанию ей составил муж, дед Федот. Дед ходил со слуховой трубкой похожей на пастуший рожок, приставляя к уху, он громко говорил:
– А ты ори мне в трубку-то!
Федот к девяноста годам совершенно потерял слух и убивался, что более, никогда не услышит пения соловьев.
– Соловушку бы послушать! – мечтал дед, прикрывая глаза.
– Ишь надумал! – ворчала бабка, ощупью пробираясь по дому. – Тут кабы самим выжить, слава Богу, люди помогают!
У деда Федота кроме глухоты была проблема, он никак не мог согнуть руки в локтях, а ноги в коленях. Замучил ревматизм. Передвигался дед Федот с тростью, а то и с костылями, так ему было легче.
Валентина заходя в избу, тут же сноровисто разводила в печи огонь, варила старикам кашу на завтрак и суп на обед. Быстренько выметала веником сор, протирала пыль и мыла полы.
Старики были ей рады. Называли дочкой и неизменно по ее уходу всплакивали, страдая по двум сыновьям и единственной дочери, погибшим на Великой Отечественной войне.
Их сердца готовы были расколоться еще и потому, что Валентина приходилась подругой погибшей дочурке, в семнадцать лет сбежавшей на фронт медсестрой, в санитарный поезд. Вот этот самый поезд разбомбили фашисты, дочь схоронили чужие люди и где могилка? Неизвестно! Сыны погибли на чужбине, хотя и дошли до самой Германии, схороненные где-то под Берлином, конечно, как до могилок добраться? Никак!
Валентина после трудового дня стремилась к соседям. Готовила ужин, стирала, гладила. Заходили пионеры, вместе с тимуровцами натаскивала воды в большие бадьи из колодца, колола на зиму дрова, грабасталась на огороде, пропалывала, поливала. Зимой дел не убавлялось, приходилось очищать крышу от снега, расчищать двор. Но Валентина не унывала и не сдавалась.
На вздохи стариков о деточках, она только рукой махала. Давно, еще на трудовом фронте, когда к ним в поселок эвакуировали военный завод, произошло несчастье, прервавшее все надежды и мечты юной Вали. Стальной брус, упавший на живот повредил внутренние органы и хирурги печально покивав головами, вынесли вердикт, никогда ей не быть матерью.
А раз не быть матерью, так зачем все остальное? И Валентина отмахнулась от редких, но назойливых приставаний охочих до любовных ласк мужичков. Да, мужчин было мало, почти всех убили во время войны, но ей-то какое до этого было дело?
И потому визит председателя совхоза, нелюдимого и угрюмого Боровицкого стал для Валентины откровением.
Боровицкий пришел в сумерках. Сразу выложил на стол коробку конфет и начал без предисловий о своем желании жениться на ней. Говорил о жене и сынишке попавших во время войны под бомбежку, говорил об одиночестве и любви к Валентине. И смотрел на нее, смотрел, между тем, утверждая, что люди должны быть вместе, для того они и рождены людьми.
– Вместе, – задумчиво повторила Валентина.
Свадьбу они справили через три месяца, почти зимой, а после взяли из детдома двух мальчиков и девочку, которых немедленно захватили в жаркий плен радостных объятий дед Федот и бабушка Матрена.
И только двое неудачливых ухажеров по привычке забредая на улицу своей зазнобы вздыхали, с завистью глядя на ярко освещенные окна дома, сетуя с горечью на свою судьбину и Валентину оказавшую предпочтение угрюмому, но, вероятно, настоящему мужику и хорошему хозяину, Боровицкому.
Безумие мое
Дар эмпата – самый тяжелый дар, какой только может достаться человеку, порой нельзя понять, где твоя собственная жизнь, а где чужая…
Вот уже, сколько мне лет? – Сорок скоро будет, а любимого все нет. Как и у многих русских, конечно же, был брак, но распался, остался сын на шее, без поддержки со стороны так называемого отца. И с недоумением встречая, иногда эту личность на улице, бывшую когда-то моим мужем, думаю, а что в нем? Ведь ничего! И прохожу мимо, даже не поздороваюсь. Сын для него, как чужой, ни одного подарка не подарил, ни разу не заплатил алименты. И не заплатит никогда, не мужик, а баба, склочная, грязная, опустившаяся баба с истериками и склонностью к алкоголизму. А где же он, мой любимый, моя половинка, где?
С детства я жила в мечтательном мире полном выдуманных героев и легенд. Книги были моей страстью. Я научилась читать очень рано, едва ли не в пять лет. И в восемь, прочитывала толстенные книги часа за два, понимая весь смысл, запоминая текст надолго, хотя скорочтению меня никто не учил. Я записывалась во все детские библиотеки города и однажды, идя с раскрытой книжкой в руках домой, ощутила нечто небывалое. Да, я читала на ходу, рискуя запнуться и упасть, но как-то, все-таки довольно благополучно добиралась до дома, успевая прочесть по дороге страниц десять… И вот в момент, когда герои какой-то легенды сражались с драконом, я, прямо перед собой увидела полутемный зал с рядами деревянных кресел и скамеек, а опустив глаза, разглядела не буквы книги, хотя ощущала ее в руках, а сцену. Увидела стертые половицы, изучила выпирающие кое-где шляпки гвоздей. В моих мыслях прозвучал предстоящий концерт, который я должна была провести на этой сцене, должна была пропеть популярные песни советских исполнителей. Но самое главное – я ощутила себя мужчиной двадцати девяти лет. Поняла пространство вокруг. Я находилась в старом деревянном клубе с русской печью в углу зала. Почувствовала своих друзей, музыкантов из филармонии, готовившихся к выступлению в большой гримерной, за сценой и… рухнула в обморок.