Пьяная Россия

Кременская Элеонора

Любимые конфеты. Ротфронтовской фабрики. Самые шоколадные, а не с ромом или коньяком, уж лучше тогда с пивом.

Духи для женщин, одеколон для мужчин с тонким ароматом свежести (есть, есть такие)…

Вечер развлечений, где была бы легкая музыка живого оркестра и прогулки под Луной. Шоколадное мороженое и вкусная еда в не дорогом уютном кафе, приправленная задушевной беседой.

Признание, что любим (любима) и необходим (а), а потому – муж (жена). Как же иначе? Порядочность и верность, вот две главные составляющие для любых отношений, тем более, когда речь идет о любви, а любовь – это такой подарок да что там, это дар Небес, который надо ценить и беречь, проявляя друг к другу внимание и уважение.

Странная история

В семье Ворониных, учителей одной весьма престижной школы

Архангельска родилась дочка, вторая по счёту. Очень плаксивая, нервная девочка в весёлой, заботливой русской семье. Она плакала по поводу и без повода, просто извела всех, а потом отказалась называть папу папой, а маму мамой. Обходилась как-то и сторонилась обоих, а уж сестру вообще не признавала. И все глядела в окошко, и тосковала по кому-то, но не говорила, по кому, все молча. В семье пытались бороться с этим недугом и даже возили девочку по врачам, и даже по бабкам. Но девочка все равно своих родных сторонилась, а улыбалась только во сне. Отец как-то увидел эту счастливую улыбку и твердо решил разговорить дочь. Ей тогда уже десятый год пошел. Девочка неохотно, но все же под настоятельным натиском, приоткрыла отцу свою душу. Оказалось, она помнит своего папу и маму из прошлой жизни. Папа ее тогда работал машинистом паровоза, а мама работала швеей в театре, шила театральные костюмы. Дом, где они жили весь так и сиял беленькой красочкой, а в палисадничке всегда цвели цветы. Любили они еще и вечерние посиделки, отец что-то вырезал маленьким ножичком, занимался инкрустацией, резьбой по дереву, а мама шила одежду. А она, она сама жила на свете вовсе даже не девочкой, а мальчиком. И пока родители мастерили, она им читала сказки и всякие истории. Книги они любили, телевизоров еще не изобрели, в ту пору людей развлекало радио. По воскресеньям ходили в церковь и сидели на скамейках, церковь была вовсе другой веры, костел, в общем. В будни родители работали, а она училась в школе. Школу она не запомнила, а вот свою собственную комнату узнала бы хоть сейчас. Там ее всегда ждала деревянная, сделанная руками отца, резная кроватка и резной, всем на удивление, шкафчик и стол за которым она делала уроки. А город, где они все жили, назывался Мюнхеном, а страна Германией. И тут девочка расплакалась и сквозь слезы попросила отвезти ее домой.

Отец, прямо-таки руками развел, вот так история. Но прошло два-три года, прежде чем он выправил загранпаспорта им обоим и скопил денег на поездку. А девочка все тосковала, бледная, маленькая, больная, такою она и прилетела на самолете в Мюнхен. В гостинице места себе не находила и опять торчала у окошка, но уже стала улыбаться сквозь слезы, конечно. Отец купил путеводитель по церквам Мюнхена, потому как дочка помнила, как выглядел ее храм. И сразу же она его и узнала, вскрикнула, ткнула пальцем в картинку, вот он. На такси доехали. Оказалось, что район вокруг костела почти и не перестроили, старинные, частные домики с аккуратными палисадниками стояли вокруг, будто и не пронеслась над ними в свое время разрушительная волна Второй мировой войны. А ведь девочка помнила именно о войне и о Гитлере… Между тем, от костела прямо по дорожке, а потом налево она почти бежала и тут, остановилась, руки заломила, затряслась вся. Отец догнал ее, схватил на руки, что, ну что, ребенок? Дом, ее дом стоял целехонький, беленький, аккуратненький, любимый. Отец и сам не ожидал, думал, может, побегает и успокоится, увидит, что нет уже ее дома, все перестроено, надеялся, в общем. А тут на-ко, все есть.

Наконец, она взяла себя в руки, дрожа, медленно подошла к дому, постучалась, отец с ней, естественно, тоже дрожал, потрясенный, наверное, еще больше, чем она. Дверь открыла старая-престарая женщина. Девочка к ней немедленно бросилась, крепко-крепко обняла и, как учила, а ведь не учила же, заговорила по-немецки. Сказала изумленной женщине, что она – ее сын. И имя назвала свое из прошлой жизни, Фридрих. А потом, чтобы поверила, рассказала, как они жили. Женщина долго, удивленно на нее смотрела, а потом заглянула в самые глаза девочки и… совсем растерялась, душа ее дорогого сына глядела оттуда, глядела с нежностью и надеждой. Затем они все вместе смотрели фотографии, где уже ушедший на тот свет отец стоял рядом с Фридрихом возле большущего паровоза и только после выяснилась одно пугающее обстоятельство, что Фридрих погиб, когда перебегал рельсы, торопился в депо к отцу, а сшиб его советский эшелон, русский, в общем… и надо полагать этот эшелон и душу мальчика унес за собою в Россию. И вот теперь спустя столько лет Фридрих вернулся, пусть в другом теле, но все такой же заботливый, ласковый человечек, беспокоящийся, постоянно беспокоящийся о своих близких, больше чем о себе самом. Таким он был с самого рождения, если его угощали, он бежал, прежде всего, к папе с мамой, протягивал им, на те угощайтесь вы, а я уж потом, что останется. И вот даже после смерти, в следующей жизни не смог забыть своих несчастных родителей, убитых горем, оплакивающих потерю своего единственного сына все последующие тяжкие годы жизни. Что и говорить, русская семья девочки очень подружилась с немецкой фрау, а она с ними. Девочка же перестала плакать и тосковать, стала считаться со своей русской семьей, папу стала называть папой, а мамами называла и фрау, и ту, что подарила ей новую жизнь…

Кондукторша

Вся такая толстая, в двух кофтах, одна на другую, в шерстяной юбке, черных рейтузах и валенках с галошами. На животе висит сумка с деньгами и катушками билетиков. Ремень от сумки где-то под кофтами.

Кондукторша тяжело передвигается по салону автобуса, дышит с одышкой и подолгу стоит в проходе, прямо перед средними дверьми. Смотрит сердито:

– И, эти еще, лезут и лезут, едут и едут! – кричит она на пассажиров. – Распределяйтесь, нечего в дверях торчать!

Пассажиры послушно распределяются. Роются в карманах, сумках, кошельках, стремясь, как можно быстрее расплатиться, сунуть билетик за проезд в карман и после застыть истуканами, вцепившись в поручень и медитируя на проплывающие за окном заплаканные капризной осенью, дома.

Но кондукторша не дает никому расслабиться:

– На паперти сидел? – орет она на хлипкого студента-очкарика. – Ишь, напихал медяков.

Студент молчит, краснеет, а кондукторша громко считает монетки:

– Ладно, очкарик, получи свой проходной, – разрешает она и прет дальше по салону, по пути распихивая пассажиров локтями.

Пассажиры поднимают было восстание возмущенные ее бесцеремонными действиями, но сникают под грозными окриками:

– Поговорите мне еще!

Кондукторша продвигает себя в конец салона, где пристает буквально ко всем, слышится ее начальственная речь и угрозы высадить на ходу.

И тут остановка. Входит молодой мужчина, в безукоризненно новом костюме с красивым букетом цветов в руках.

Кондукторша, несмотря на своевременную оплату, мужчина отдал деньги за проезд сразу, критически его оглядывает:

– Ишь, расфуфырился, – говорит она так громко, что весь автобус слышит, – и духами пахнет, словно баба!

– А вам какое дело? – напрягается мужчина.

– Действительно? – язвительно переспрашивает его кондукторша и кивает на ботинки мужчины. – На свиданку собрался, а ботинки грязные!

Мужчина, а вслед за ним и некоторые пассажиры оглядывают обувь незадачливого влюбленного.

– Эх ты! – неожиданно смягчается кондукторша и лезет куда-то за сидение, на котором белой краской крупно выведено: «место кондуктора».

В следующую минуту пассажиры видят такую сцену. Мужчина начищает гуталином ботинки, старательно, до блеска, растирая гуталин обувной щеткой, а кондукторша бережно держит букет. После гуталин с щеткой возвращаются за кондукторское сидение, а мужчина с букетом в руках выпархивает к ожидающей его девушке.

– Хорошенькая, – кивает одобрительно кондукторша, – да и наш-то тоже молодец!

Говорит она с гордостью пассажирам. Пассажиры в ответ неловко и смущенно улыбаются.

На следующей остановке, влезает толпа юнцов, задиристо, долго юноши переругиваются с кондукторшей, смеются, беззлобно обсуждая ее слова и действия, но за проезд платят исправно, а для кондукторши это важно:

– Вы, – кричит она, – обязаны платить, как дышать, а иначе ходите пешком!

– Пешком далеко! – возражают ей юнцы.

– А как же нормы ГТО, будь они неладны, при Советах нормы эти сдавали и вам, молодым, теперь мучиться, зачем тогда Союз было разваливать? – негодует она.

К остановившемуся на следующей остановке автобусу спешит, перепрыгивая лужи, опоздавший гражданин.

– Коля! – зычно кричит кондукторша. – Погоди!

Коля, без слов, ждет. Запыхавшийся, вконец, но довольный пассажир впрыгивает на ступеньку, двери закрываются, автобус трогается.