Пять баксов для доктора Брауна. Книга 6

Маллоу М. Р.

Саммерс медленно произнес:

— Да, импровизация. Сделать что угодно из чего угодно в любой момент, обратить любые обстоятельства себе на пользу — это и мой метод.

— Так рассказывайте, господин Шахерезада.

— Ох.

— Ваша тетушка вся внимание.

— Ну, может тетушке хватит того, что я обычно хлопаю, как идиот, глазами и уговариваю себя, что я же знаю, что это совсем не страшно, а она с христианским терпением стоит у меня над душой, пока…

— Она? — с интересом переспросил Фокс.

— Тетя!

— Однако, как выбивает вас из душевного равновесия даже безобидное упоминание об этой особе.

— Нет. Она ни при чем. Просто это такой вопрос — вы

же сами все понимаете.

— О, если речь идет о прелестной женщине, то вполне. Это и в самом деле не особенно удобно. Она прелестна?

— Э-э-э…

— Я спрашиваю, вы только вы при этой даме выглядите таким дураком или дело обстоит как-нибудь по-иному?

— По-иному, — с облегчением выговорил коммерсант.

— Charmant. Дальше.

Коммерсант помялся и начал. Он рассказал и про случай на «Матильде», когда кок, Маллоу и матрос Коуэн втроем не могли поймать его, хотя и дела-то было — просто ссадина на животе; и про меткий выстрел графини Оленин д’Алхейм, от души политой тогда йодом; и про те шесть недель, которые провел когда-то в амбулатории доктора Бэнкс; и про вакцинацию, и про разные другие случаи, которые произошли с тех пор. И…

— Но почему? — рассмеялся Фокс. — Неужели вы так боитесь боли?

Рассказ Д.Э. Саммерса (строго секретно)

Я никогда не считал себя неженкой. Я вообще довольно вынослив. Но дома… дома считали, что я, как бы сказать, с придурью. Визит врача становился чем-то средним между комическим представлением и извержением вулкана. Я помню, как после одного из таких представлений — мне было, вероятно, лет шесть, или, может, восемь, — стал приходить другой доктор. Тот, прошлый, заявил, что «мальчик — сумасшедший», что ноги его не будет в этом доме, залил йодом укушенный палец, приложил к подбородку смоченный холодной водой платок, а потом вырвал из рук горничной дверь, чтобы как следует ею хлопнуть.

Отец с трясущей от злости головой стоял у меня в комнате. Я опозорил семью.

Я помню, как ревел, когда меня — это, кстати, было довольно поздно, мне было лет десять, или, может, немного меньше, — оставили в больнице. Я всю жизнь помню запах компресса, как будто это было вчера — у меня болело ухо. Все время, пока я там был, меня ругали и пилили за то, что я реву. Я правда ревел. Хотел домой и совершенно не понимал, почему должен там оставаться — мне, кажется, даже не сказали, куда и зачем мы отправляемся. Никто не объяснил, что мне придется остаться. Каждую минуту я ждал, что сейчас придет мама или отец и мы поедем домой. Но их не было. Меня отвели в палату, где было полно взрослых больных, и велели ложиться в койку. Забрали одежду и заставили надеть больничную рубаху. Меня дергали за руку так, что чуть не выдрали ее из плеча, и говорили, что мне должно быть стыдно. Потом — вот это я помню довольно смутно, но все-таки помню — толпа людей. Медсестры, санитары, доктор со шприцем, посетители пытаются заглянуть в дверь… Все они смотрели, как какой-нибудь спектакль, как меня пытаются разложить, чтобы сделать укол, я сопротивляюсь, меня не могут удержать, стоит гвалт, кто-то предлагает послать за отцом, и я реву в десять раз громче. Потом у них все-таки получилось. Правда, меня держали двое санитаров и одному я подбил ногой глаз, но, правда, нечаянно.

Мать всегда говорила, что маленьким я вечно был болен, и что она вечно не смыкала глаз у моей постели. Но я этого не помню. Мне всегда казалось, что я рос здоровым. Но вот потом, после больницы, я стал симулянтом. Я знал, что мой страх известен всем в доме, и в школе, и уж тем более доктору. Тем лучше, решил я, значит, мне поверят. Более или менее я запомнил, при каких

болезнях что меня ждет, и старался соблюдать известную осторожность. Чтобы не вызвать подозрений одной и той же простудой, я придумывал неизвестные науке болезни. Я делал это, чтобы не ходить на службу в их идиотскую общину, на школьные праздники и чтобы не выходить к этим мракобесам — гостям моего отца, когда они бывали в доме. Боялся я по-прежнему. Но теперь этот страх стал для меня чем-то нужным. Чем-то, что нужно принять по собственной воле. Я умел выигрывать, но должен был все как следует обдумать, чтобы не влипнуть в неприятности.

Я стал лжецом. В мои недуги никто больше не верил. Я ощущал, как раздражаю их, случись мне действительно захворать. Никто ведь не мог разобраться, когда я вру, а когда говорю правду. А правда состояла в том, что стоит мне достаточно сильно пожелать куда-то не идти, кого — то не видеть, от чего-нибудь отвертеться — и я заболеваю по-настоящему. Температура — в меру высокая, лихорадка и упадок сил, и все это проходит без следа в считанные часы — любой врач свихнется, если поверит. Но они бы не поверили. Меня просто сочли бы сумасшедшим. Маллоу знает, что это правда — но у него достаточно мозгов, чтобы понять, что когда его тошнит от «нервов» и вот эти мои фокусы — одной природы. Лет в двадцать я научился управлять этим. Почти. Однажды — это было, когда Форд прислал на наши головы директора, я впал в такое отчаяние, что свалился в тот же вечер. Утром едва не грохнулся в обморок прямо на лестнице. Доктор Бэнкс решила тогда, что я симулянт. Я счел за лучшее не оправдываться. Тем более, что я знал, что она сочтет меня симулянтом — и очень боялся, что это окажется не так. Но произошло это, как бы сказать, без спроса. Скорее по привычке, чем по желанию. Я не собирался бросать компаньона одного в пиковой ситуации. Мне было стыдно. Ужасно стыдно. Тогда я решил: использую сложившиеся обстоятельства так, чтобы они принесли пользу, и больше такого не допущу. Не хочу.

С тех пор таких вещей не было.

Страх перед докторским халатом, и инструментами, и этим жутким саквояжем — остался. Над этим я не властен.

Продолжение четырнадцатой главы

— Но ведь все, что вы рассказали, — задумчиво произнес Фокс, — означает, что вы в силах избавиться от этого страха. Более того, если вы не сделали этого до сих пор, то лишь потому, что не хотите. Вы не хотите этого, Джейк.

Коммерсант долго молчал.

— Саммерс, ей-Богу, — серьезно сказал его собеседник. — Вам тридцать три. Если вы вечно будете убегать от самого себя, вся ваша жизнь гроша ломаного не стоит. Будьте честны с собой, друг мой.

— Но я и так…

— Нет, юноша. Есть вещи, которые вы не хотите признавать. Они от этого никуда не исчезнут, более того, это они ввергают вас в ваши… назовем это «маленькие приключения».

— Вы хотите сказать…

Коммерсант вспыхнул.

— Можете метать искры и извергать пламя. — его собеседник пожал плечами. — Я сказал то, что сказал. Вы играете сами с собой и вам это нравится.

Саммерс хотел возразить. Он ехидно поднял бровь. Он всем существом чувствовал, что решительно не согласен, но неожиданно произнес:

— Я как загипнотизирован: боюсь этого и в то же время все это имеет какую-то непостижимую притягательность.

Фокс ничего не ответил. Минута проходила за минутой, но он молчал.

Саммерсу стало не по себе. Он чувствовал себя так, словно снял штаны в публичном месте.

— Ну что же, — резюмировал Фокс, — вы продемонстрировали свои возможности. Вы не только владеете собой, но и улавливаете, что от вас требуется.