Пять четвертинок апельсина (др. перевод)
Шрифт:
Уж я точно считала именно так. Он всегда был таким самостоятельным, таким нахально самоуверенным. Я неизменно представляла его себе с сигаретой в уголке губ, в лихо сдвинутой на затылок фуражке, с пляшущими в глазах солнечными зайчиками, с улыбкой, освещающей и его лицо, и весь мир вокруг.
Но наступил и миновал четверг, а Томас так и не появился. В дни школьных занятий Кассис всюду искал его – и в школе, и в других обычных местах. Но его не было нигде. Хауэр, Шварц и Хайнеман тоже странным образом пропали; нам даже стало казаться, что они избегают общения с нами. Наступил и миновал еще один четверг. Мы сделали вид, что не заметили этого. Болтая друг с другом, мы Томаса даже не упоминали, но про себя – во
Рафаэль снова навестил мою мать. Дела в его кафе шли крайне плохо. На задней стене красной краской написали «Коллаборационист!», а однажды ночью кто-то кидался в окна кафе камнями, и теперь приходилось закрывать ставни. Я подслушивала под дверью, когда он жаловался на это матери.
– Это не моя вина, Мирабель, – внушал он ей тихим голосом. – Ты должна мне поверить. Я тут ни при чем.
В ответ мать буркнула что-то невразумительное.
– Не мог же я спорить с немцами, – снова раздался голос Рафаэля. – Мне приходится быть с ними обходительнее, чем с прочими клиентами. Кстати, не только один я с ними любезен.
Видимо, мать пожала плечами и равнодушно обронила:
– Да нет, у нас в деревне, пожалуй, один ты.
– Как ты можешь так говорить? Ведь было время, когда и ты была очень даже довольна…
Мать явно двинулась на него, и Рафаэль мгновенно умолк и отступил, задев угол посудного шкафчика, так что тарелки зазвенели.
– Заткнись, идиот, – яростно прошипела мать. – С этим покончено, ясно тебе? Покончено. И если я выясню, что ты хоть словом обмолвился…
Но Рафаэль, от страха став изжелта-бледным, все еще не сдавался.
– Я не позволю называть себя идиотом… – начал он дрожащим голосом, но мать тут же заткнула ему рот:
– Как захочу, так и буду тебя называть. Ты идиот, Рафаэль Креспен, а мать твоя – шлюха! – пронзительно выкрикнула она. – И нам обоим это прекрасно известно. К тому же ты не только дурак, но и трус. – Она подошла так близко к нему, что я почти не видела его лица, зато видела, как он протягивает к ней руки – словно в немой мольбе. – И учти: если ты или кто другой станет об этом болтать, вам и сам Господь Бог не поможет. А если мои дети из-за тебя хоть что-нибудь узнают… – В нашей крохотной кухне явственно слышалось ее дыхание, сухое и шелестящее, точно падающие осенние листья. – Тогда я просто убью тебя, – свистящим шепотом закончила она.
Должно быть, Рафаэль ей поверил. Во всяком случае, когда он выходил от нас, лицо у него было иссиня-белое, цвета простокваши, а руки тряслись, и ему пришлось засунуть их поглубже в карманы.
– Любого мерзавца, который вздумает впутывать в эти грязные дела моих детей, я убью не раздумывая! – пригрозила ему мать напоследок.
Он вздрогнул, словно в него попали ядовитой стрелой.
– Убью любого из вас, мерзавцев! – повторила она, хотя Рафаэль был уже у ворот и вряд ли слышал ее; он почти бежал, низко опустив голову, словно в лицо ему дул сильный ветер.
Таковы были те слова, которые после против нас же и обернулись, породив настоящую охоту на нашу семью.
Мать потом весь день была на редкость злой. Даже Полю досталось от ее языка, когда
– П-п-про… п-п-прос-стит-т-т-т-е, я п-п-просто…
– Да говори ты как следует, кретин чертов! – заорала мать срывающимся от злости голосом.
Мне показалось, что на мгновение в глазах Поля, всегда таких кротких, мелькнуло нечто дикое, даже свирепое. Он резко повернулся и, не издав больше ни звука, прыжками понесся к Луаре, на бегу выкрикивая что-то странное, протяжное, больше похожее на отчаянное улюлюканье.
– Скатертью дорога! – бросила мать ему вслед и захлопнула дверь.
– Зачем ты так? – упрекнула я мать, сердито глядя ей в спину. – Поль же не виноват, что заикается.
Она повернулась и посмотрела на меня; глаза у нее были совершенно непроницаемые, как черные агаты.
– Ну, ты-то, конечно, на его стороне, – каким-то тусклым голосом промолвила она. – Небось случись тебе выбирать между мной и фашистом, так ты предпочтешь фашиста.
3
Вот после этого нам и начали подбрасывать письма. Сперва под дверь подсунули сразу три. Все они были написаны кое-как на одинаковой почтовой бумаге в синюю линейку. Я случайно увидела, как мать подняла одно из посланий, но, заметив меня, тут же смяла его, сунула в карман фартука и грозно велела, чтоб я немедленно шла на кухню, чтоб духу моего тут не было, чтоб я взяла мыло и вымылась как следует, чтоб я всю себя хорошенько оттерла. И в голосе у нее звучали такие нотки, что я сразу вспомнила о запахе апельсина и о мешочке с заветными шкурками; в общем, я поспешила ретироваться, но про письмо не забыла, а значительно позже обнаружила его в материном альбоме. Оно было вклеено между рецептом boudin noir [72] и вырезкой из журнала, в которой давался совет, как выводить следы ваксы, и, конечно, я сразу его узнала.
72
Черная кровяная колбаса (фр.).
«Нам все на ваш щёт извесна, – было написано вкривь и вкось мелкими дрожащими буковками. – Мы за вами слидили и знаим как следуит поступать со всякими колабрацинистами». Под этими строками мать размашисто написала красным карандашом: «Писать бы сперва выучились, ха-ха!», но эти слова, как ни странно, выглядели какими-то слишком яркими, слишком красными, словно она изо всех сил стремилась показать, что эти послания ничуть ее не трогают. Разумеется, она никогда с нами не обсуждала их, но теперь-то я понимаю, что зачастую ее резкие смены настроения как раз и были связаны с получением подобных писем. Во второй записке, тоже вклеенной матерью в альбом, был явный намек на то, что автору кое-что известно о наших встречах с Томасом.
«Видали мы тваих щенков с этим фрицем так что ни пытайся даже атрицать. Знаим какую игру ты зативаишь. Нибось думаишь больно умная стала умней всех ну так ни думай падстилка вонючих бошей а щенки тваи немцам прадукты прадают! Что, съела?»
Написать такое мог кто угодно. Ошибок, конечно, тьма и почерк корявый, но чей? Вполне возможно, кого-то из наших деревенских. Мать стала вести себя совсем уж странно: большую часть дня сидела дома, взаперти, и на каждого прохожего посматривала с подозрением, граничившим с паранойей.