Пять четвертинок апельсина (др. перевод)
Шрифт:
– Один бумажник. – Луи проверил его содержимое. – Одна зажигалка, серебряная; один мобильный телефон…
Он открыл пачку сигарет и стал по одной высыпать их на руку. И вдруг у него на ладони я увидела нечто такое, чего не видела никогда в жизни: маленькую, неправильной формы пачечку и в ней что-то темно-коричневое, напоминающее старую патоку или конфетку «постный сахар».
– Интересно, что это? – вежливо осведомился Луи.
– Да это, черт возьми, вообще не мое, – огрызнулся Люк и заорал, глядя на Поля: – Это ты подсунул, старый козел!
Но Поль только молча смотрел на него с тупым изумлением, точно слабоумный.
– Вы никогда не докажете! – возмущался Люк.
– Может, и нет, – равнодушно обронил Луи. – Но можно попытаться.
6
Луи
А тот сперва все буйствовал у меня в погребе, все что-то вопил, все чего-то требовал – то своего адвоката, то мобильник, то сестру Лору, то сигареты. Утверждал, что у него невыносимо болит нос, что нос ему сломали и, насколько он понял, теперь обломки кости движутся прямиком к головному мозгу. Он то принимался барабанить в дверь, то умолял, то угрожал и ругался. Но мы не обращали внимания, и вскоре все это прекратилось. В половине первого я отнесла ему кофе и тарелку с хлебом и charcuterie [75] . Он был по-прежнему зол, но вел себя спокойно; судя по его физиономии, у него явно зрел какой-то план.
75
Домашняя колбаса (фр.).
– Так вы только немного отсрочите собственное наказание, тетушка Фрамбуаза, – припугнул он, наблюдая, как я нарезаю хлеб. – У вас в распоряжении всего двадцать четыре часа, а потом, как вы сами понимаете, стоит мне позвонить…
– Ты есть-то хочешь или нет? – грубо оборвала я. – Потому как тебе явно не повредило бы некоторое время посидеть голодным. А то мне что-то надоели твои гнусные угрозы. Ну так что?
Он посмотрел на меня с самым наигнуснейшим выражением лица, однако больше не проронил ни слова.
– Значит, предпочитаешь поесть, – заключила я и ушла.
7
Весь день мы с Полем делали вид, что страшно заняты, хотя кафе было закрыто по случаю воскресенья. Работа, конечно, всегда найдется, в саду, например, или в огороде. Я с бешеным рвением рыхлила землю, выпалывала сорняки и подрезала ветки, пока почки у меня не разболелись так, словно в них насыпали раскаленного стекла, а под мышками не выступили круги пота. Поль следил за мной из дома и, кажется, не замечал, что я тоже исподтишка на него поглядываю.
Ох уж эти двадцать четыре часа! Мысль о том, что они скоро кончатся, вызывала у меня чесотку, словно сенная лихорадка. Я отдавала себе отчет: надо что-то предпринять, но не в силах была решить, что именно можно успеть за двадцать четыре часа в воскресенье. Ну, удалось нам скрутить одного из Дессанжей – по крайней мере, на время, – но остальные-то находились на свободе, а уж злобы и хитрости у них на десятерых хватит. И часы стремительно таяли. Чувствуя это, я уже несколько раз крутилась возле телефонной будки у почты, придумывая всякие дела, чтобы там оказаться; однажды я даже набрала номер, но повесила трубку еще до того, как мне ответили, потому что поняла: я не знаю, что и как мне этим людям сказать. Казалось, отовсюду на меня смотрит одна и та же ужасающая истина и действительность предоставляет мне один и тот же чудовищный набор выходов из создавшегося положения. Я снова, как в детстве, оказалась один на один с проклятой Старой
В конце концов все мои размышления свелись к двум вариантам. В уме, конечно, я рассматривала и другие возможности – например, что Лора Дессанж пообещает оставить меня в покое в обмен на освобождение братца, – но моя имевшая глубокие корни практичность подсказывала, что этого никогда не будет. Пока выходило, что нам удалось выиграть только одно: немного времени; и оно утекало сквозь пальцы, сколько бы я ни напрягала мозги, пытаясь сообразить, как бы этим выигрышем получше воспользоваться. Иначе, как выразился Люк, моя «маленькая, но весьма печальная тайна будет выплеснута на страницы всех журналов и газет страны»; а как только люди это прочтут – я потеряю все: ферму, кафе, свое место в Ле-Лавёз… И я сделала вывод: единственная альтернатива – воспользоваться правдой как оружием. Но с другой стороны, если это и поможет мне отвоевать свой дом и бизнес, то кто знает, как мои откровения воспримут Писташ, Нуазетт и Поль?
Я в отчаянии скрежетала зубами. Нельзя ставить человека перед таким выбором! Нельзя!
Глуша этот вой в душе, я так свирепо мотыжила грядку с луком-шалотом, что ничего перед собой не видела, и опомнилась, только когда блестящие луковички созревшего лука стали разлетаться во все стороны вместе с корнями сорняков. Я остановилась, отерла пот с лица и вдруг поняла, что это вовсе не пот, а слезы, струившиеся у меня по щекам.
«Никто не должен выбирать между жизнью и ложью!» – думала я. И все же ей-то пришлось сделать такой выбор, ей, Мирабель Дартижан, той женщине с фотографии, где у нее на шее искусственный жемчуг, а на лице такая застенчивая улыбка; той женщине с острыми скулами и туго зачесанными назад волосами. Она отдала все: ферму, любимый сад, ту маленькую нишу, которую вырубила для себя в скале своего горя; отдала даже свою правду; похоронила все это и, не оглянувшись, двинулась дальше. И лишь об одном она ни разу не упомянула в своем альбоме, где столько тщательно вырезанных и вклеенных рецептов, где столько описаний, взаимно перекрещивающихся событий; только об одном она умолчала, потому что вряд ли могла об этом знать. Одного лишь факта не хватает для завершения нашей истории. Всего одного.
Если бы не мои дочери и не Поль, я бы сама обо всем рассказала. Да, я бы рассказала все. Хотя бы назло Лоре, хотя бы для того, чтобы лишить ее победы. Но вот он, Поль, рядом со мной, такой непритязательный, такой тихий, такой неприметный и немногословный, что ухитрился разрушить все мои оборонительные сооружения, да так быстро, что я и глазом не успела моргнуть. Поль – вечный предмет для шуток со своим заиканием и старыми синими штанами; Поль – со своими ловкими руками браконьера и легкой улыбкой. Кто бы мог представить, что это будет именно Поль – после стольких-то лет? Что после стольких-то лет я отыщу путь назад, домой?
Несколько раз я была уже почти готова позвонить по этому номеру – я нашла его в одном из старых журналов. Мирабель Дартижан, в конце концов, давно уже мертва. Мне вовсе не нужно выволакивать ее из темных глубин души, точно ту Старую щуку, наконец-то угодившую ко мне на крючок. «Вторая ложь уже ничего в матери не изменит, – говорила я себе. – Как и обнародование правды даже теперь не позволит мне искупить свою вину». Но Мирабель Дартижан – женщина и в смерти на редкость упрямая. Я и сейчас постоянно ощущаю ее присутствие, слышу ее голос, похожий на стон проводов в ветреный день, – пронзительный, невнятный, дрожащий; это все, что осталось от нее в моей памяти. И неважно, что я так и не сумела понять, как сильно на самом деле ее любила. Ее любовь, эта порочная холодная тайна, тащит меня за собой на дно, во мрак.