Пять четвертинок апельсина (др. перевод)

Харрис Джоанн

Неужели ушел?

– Томас! Томас! – Я охрипла от смеха, охрипла от страха. – Томас! Томас!

Он возник передо мной так внезапно, что я не успела понять, откуда он вынырнул. Должно быть, из кустов. Одной рукой он схватил меня за запястье, другой зажал мне рот. С перепуга я не сразу его узнала – да и лицо его было в тени – и стала изо всех сил вырываться, даже попыталась укусить его за руку и все время пронзительно, по-птичьи пищала под его ладонью, плотно закрывавшей мне рот.

– Тише ты, Цыпленок!

Какого черта ты пытаешься меня укусить?

Услышав дорогой голос, я сразу прекратила сопротивление.

– Томас. Томас…

Я никак не могла остановиться и все повторяла вслух его имя, вдыхая знакомый запах табака и пота, исходивший от его одежды, и прижавшись лицом к его кителю – месяца два назад я на такое ни за что бы не осмелилась. Всунув голову внутрь, в темноту, под полу кителя, я с какой-то отчаянной страстью целовала подкладку и твердила:

– Я знала, что ты вернешься. Знала!

Он извлек меня оттуда и некоторое время молча меня разглядывал.

– Ты одна? – наконец спросил он.

Глаза его были прищурены и смотрели более настороженно, чем всегда. Я кивнула.

– Это хорошо. Я хочу, чтобы ты выслушала меня.

Он говорил очень медленно, с нажимом, выделяя каждое слово. И во рту у него не было сигареты, а в глазах – знакомого блеска. Мне показалось, что за эти несколько недель, что мы не встречались, он здорово похудел, лицо заострилось, даже рот с сурово поджатыми губами выглядел сейчас не таким благодушным, как обычно.

– Я хочу, чтобы ты выслушала меня очень внимательно.

Все, что угодно, Томас. Я послушно кивнула. Глаза мои так и сияли от внутреннего жара. Только ты, Томас. Только ты. Мне хотелось рассказать ему о моей матери, о Рен и об апельсине, но я чувствовала: момент совершенно неподходящий. Сейчас мне нужно просто слушать, и я стала слушать.

– Возможно, в вашу деревню придут наши люди, – сообщил он. – В черных мундирах. Тебе известно, кто это, верно?

– Немецкая полиция, – подтвердила я. – СС.

– Точно. – Его речь была слишком отрывистой, жесткой; от его обычной беспечной и чуть ленивой манеры растягивать слова и следа не осталось. – И они, возможно, будут задавать вам кое-какие вопросы.

Прочитав в моих глазах полное непонимание, он пояснил:

– Вопросы обо мне.

– Почему?

– Совершенно неважно почему. – Его рука по-прежнему крепко, почти до боли, сжимала мое запястье. – Они могут интересоваться разными вещами. Например, чем мы с вами занимались.

– Про то, что ты приносил нам журналы и всякое такое?

– Вот именно. А еще могут спросить насчет того старика. Ну, в кафе. Гюстава, кажется. Который утонул.

Его лицо вдруг стало мрачным и каким-то ужасно усталым. Он взял меня за подбородок и заставил смотреть ему прямо в глаза, которые вдруг оказались

очень близко. Я ощущала запах сигаретного дыма, исходивший от его воротника. Его дыхание тоже пахло дымом.

– Послушай, Цыпленок, это очень важно. Ты не должна ничего им говорить. Меня ты никогда в жизни не видела. И в «La R'ep» в тот вечер, когда были танцы, ты не ходила. Ты даже имени моего не знаешь. Ясно?

Я кивнула.

– Хорошенько запомни: ты ничего не знаешь, – настойчиво повторил Томас. – Ты никогда со мной не общалась. И остальным это передай.

На это я снова кивнула, и он, судя по всему, несколько расслабился.

– Вот еще что…

Теперь его голос снова зазвучал почти ласково, и во мне теплым облаком расплылась такая нежность, будто туда влили растопленную карамель. Я с готовностью смотрела на него, ожидая дальнейших приказаний.

– Я больше не смогу приходить сюда, – сказал он. – Во всяком случае, в течение некоторого времени. Это становится слишком опасно. Мне, скорее всего, в последний раз удалось вырваться.

Помолчав, я смущенно предложила:

– Мы могли бы встречаться в кино. Как раньше. Или в лесу.

Томас нетерпеливо тряхнул головой и с раздражением воскликнул:

– Ты что, не слышишь меня? Мы вообще больше не сможем встречаться! Нигде.

Мне словно за шиворот высыпали пригоршню снега – по всему телу побежали мурашки. В голове стоял черный туман. Я довольно долго молчала, потом прошептала:

– И это надолго?

– Да, очень надолго. – Я чувствовала его нетерпение. – Может быть, навсегда.

Я вздрогнула. Меня вдруг охватил жуткий озноб. Мурашки превратились в жгучие укусы, словно я катаюсь в зарослях крапивы. Томас взял мое лицо в ладони и медленно произнес:

– Ты пойми, Фрамбуаза, мне тоже очень жаль, я ведь знаю, что ты… – Он помедлил и просто добавил: – Я понимаю, как это тяжело. – Он улыбнулся какой-то свирепой и одновременно печальной улыбкой, точно дикий зверь, пытающийся изобразить оскаленной мордой искреннее дружелюбие. Потом, помолчав, сменил тему: – Я тут вам принес кое-что. Журналы, кофе. – И снова та же пугающе-веселая улыбка. – Жевательную резинку, шоколад, книги.

Я смотрела на него, не в силах издать ни звука. Сердце в груди было как комок ледяной глины.

– Только ты спрячь все это, ладно? – Глаза его блеснули, точно у ребенка, доверившего мне какой-то приятный «секрет». – И никому не проболтайся о нашей с тобой встрече. Вообще никому.

Он нырнул в те заросли, где прятался до моего прихода, и вытащил оттуда увесистый сверток, перевязанный шпагатом.

– Разверни, – велел он.

Однако я по-прежнему тупо на него смотрела.

– Ну, давай же! – Голос его звучал напряженно и неестественно весело. – Это тебе.