Пять четвертинок апельсина (др. перевод)

Харрис Джоанн

Меня вдруг охватила паника: Поль не должен его видеть! Если это действительно Томас, то я здесь должна быть одна. И по тому, как радостно и болезненно сжималось мое сердце, я с разрывающей душу ясностью поняла: да, это Томас.

Томас.

– А может, все-таки стоило бы взглянуть, что у них там творится? – с притворным безразличием произнесла я.

Поль как-то нечленораздельно хмыкнул.

– Там будут пряники, – продолжала хитро искушать я, – и печеный картофель, и жареная кукуруза, и пирожки, и колбасу будут на углях жарить.

В животе у Поля забурчало еще громче. И я предложила:

– Можно было бы потихоньку туда пробраться и наесться от пуза.

Он молчал, и я выложила еще один козырь:

– Вообще-то Кассис и Рен тоже туда собирались.

Во

всяком случае, я очень на это рассчитывала. Мне нужно было, чтобы они туда пришли – а я могла бы быстренько оттуда смотаться и вернуться к Томасу. Мысль о том, что он скоро будет здесь, что я снова его увижу, наполняла душу невыносимой, обжигающей радостью; мне казалось, что под ногами у меня не берег реки, а раскаленные камни.

– Значит, и она т-там б-будет?

Голос Поля звучал глухо от сдерживаемой ненависти, и в иных обстоятельствах меня бы это, конечно, удивило: я и подумать не могла, что он способен держать камень за пазухой.

– Ну, твоя м-м-м… – Он поморщился и начал снова: – Твоя м-м-м… твоя м-м-м…

– Это вряд ли, – помотала я головой и более резко, чем хотела, прибавила: – Господи, Поль, ведь и впрямь с ума можно сойти, когда ты так начинаешь заикаться!

Он равнодушно пожал плечами. Теперь я совершенно отчетливо слышала звук приближавшегося мотоцикла, он был уже не больше чем в двух милях от нас; от волнения я стиснула кулаки, и ногти впились в ладони.

– Видишь ли, – промолвила я гораздо мягче, – мне все равно, заикаешься ты или нет, для меня это особого значения не имеет. Но мать-то не понимает! Не понимает – и все.

– Так она т-там б-будет? – требовал ответа Поль, и я солгала:

– Нет. Она сегодня с утра собиралась чистить козий загон.

– Ладно, тогда пойдем, – согласился Поль.

11

Я знала, что Томас сможет прождать у Наблюдательного поста не больше часа. Сейчас тепло, так что он, наверно, спрячет мотоцикл в кустах и закурит сигарету, а если рядом никого не будет, возможно, рискнет искупаться. Если никто из нас не появится, он напишет записку и оставит ее на Наблюдательном посту, в развилке, под основанием шалаша, прижав свертком с журналами и сластями; он так не раз уже делал. Впрочем, я прикинула, что, пока он будет сидеть на берегу и курить, я запросто успею сбегать вместе с Полем в деревню и сразу вернусь назад, улучив момент, когда на меня никто не будет смотреть. А Кассису или Ренетт я ни за что не скажу о приезде Томаса. При этой мысли меня охватила какая-то жадная радость; я представила себе его лицо, освещенное приветливой улыбкой, которая на этот раз будет принадлежать мне одной. Я думала только об этом, когда чуть ли не силой тащила Поля к деревне, стиснув его холодные пальцы в своей горячей ладошке. Челка липла к вспотевшему лбу и мешала мне видеть, но темпа я не снижала.

Площадь у фонтана была уже наполовину заполнена народом. И все, кто выходил из церкви после исповеди, тоже направлялись туда; дети несли свечи, девушки надели венки из осенних листьев. Следом за девушками тащилась горстка молодых парней, среди которых был и Гильерм Рамонден, прямо-таки пожиравший глазами местных красоток и явно полный новых греховных помыслов. А что? Праздник урожая – самое время для любовных приключений; уж больно мало хорошего тогдашняя молодежь ждала от своего будущего. Чуть поодаль от остальной толпы я заметила брата и сестру. Рен была в платье из красной фланели, на шее – ожерелье из ягод. Кассис жевал сладкий пирожок. Судя по всему, никто с ними не разговаривал; вокруг них очертился небольшой, но заметный круг отчуждения. Ренетт то и дело смеялась каким-то пронзительным ломким смехом, напоминавшим крик чайки. На некотором расстоянии от них находилась моя мать, взгляд настороженный, в руках корзина с пирожками и фруктами. Смотрелась она на редкость уныло, особенно на фоне пестрой праздничной толпы, всех этих гирлянд и флажков; ее черное платье и платок сразу бросались в глаза. Поль, стоявший рядом со мной, тоже ее заприметил и сразу весь как-то подобрался.

Несколько человек у фонтана затянули веселую песню. Среди

них были, по-моему, Рафаэль, Колетт Годен, Филипп Уриа, дядя Поля, повязавший на шею дурацкий желтый платок, и Аньес Пети в нарядном платье и открытых туфлях-лодочках. На голове у Аньес красовалась корона из ягод. Я вспоминаю ее голосок, время от времени выбивавшийся из общего хора, не поставленный, конечно, но приятный и чистый. От этого голоса у меня по спине вдруг поползли мурашки: мне показалось, что Аньес до времени суждено стать призраком, витающим над моей ранней могилой. Я и теперь помню слова песенки, которую она пела:

К ручью ходила я гулять, Он был так чист, что я в нем искупалась. Я так давно тебя люблю, Что никогда б с тобой не расставалась.

А между тем Томас – если это действительно был мотоцикл Томаса – уже должен был добраться до нашего Наблюдательного поста. Однако Поль по-прежнему от меня не отходил и не проявлял ни малейшего желания смешаться с праздничной толпой. Он не сводил глаз с моей матери, стоявшей по ту сторону фонтана, и нервно кусал губы.

– А т-ты г-говорила, что ее здесь н-не б-будет! – упрекнул он меня.

– Я же не знала!

Мы еще некоторое время потоптались на месте, наблюдая, как люди направляются из церкви на площадь, к фонтану, чтобы перекусить. На бортике фонтана выстроились кувшины с сидром и вином; многие женщины, как и моя мать, принесли свежеиспеченный хлеб, бриоши и фрукты; все это они раздавали выходившим из церкви. Я заметила, что мать по-прежнему держится поодаль; лишь очень немногие обращались к ней за угощением, которое она так старательно готовила. Лицо ее, впрочем, оставалось бесстрастным, почти равнодушным. Выдавали мать только руки – побелевшие от нервного напряжения пальцы вцепились в ручку корзины. И закушенные губы тоже побелели, точно от мороза, и выделялись даже на ее смертельно бледном лице.

Я психовала, а Поль и не думал от меня отставать. Какая-то женщина – Франсина Креспен, по-моему, сестра Рафаэля, – с улыбкой протянула Полю корзинку с яблоками, но тут увидела меня, и улыбка сразу сползла с ее лица. Почти все деревенские успели, конечно, прочесть ту надпись на стене нашего курятника.

Из церкви вышел наш священник, отец Фроман. Его добрые, несколько подслеповатые глазки сегодня так и светились: он был счастлив, что его паства объединилась, и гордо нес позолоченное распятие на деревянном шесте, поднимая его высоко, точно военный трофей. Следом за ним двое мальчиков-служек тащили икону Богородицы на золотисто-желтой подставке, украшенную ягодами и осенними листьями. Ученики воскресной школы тут же выстроились в ряд, лицом к этой маленькой процессии, и со свечами в руках запели гимн урожаю. Девушки, старательно улыбаясь, поправляли наряды и прически. Среди них я заметила и Ренетт. Затем двое юношей вынесли из церкви трон Королевы урожая, сделанный всего лишь из желтой соломы, но очень красивый: спинка и подлокотники у него были из кукурузных початков, на сиденье – подушка из осенних листьев; в солнечных лучах трон так сиял, что его вполне можно было принять за золотой.

У фонтана дожидались претендентки, их было никак не меньше дюжины, и все примерно одного возраста. Я хорошо помню каждую и хоть сейчас могу перечислить их по именам: Жаннетт Креспен в платьице для первого причастия, ставшем ей, увы, слишком тесным; рыжеволосая Франсина Уриа – вся в веснушках, которые ничем, даже отрубями не смоешь; Мишель Пети в очках, с туго заплетенными косами… Только сразу становилось ясно: ни одна из них нашей Ренетт в подметки не годится. И они это понимали. И естественно, посматривали на нее с завистью, настороженно. А она стояла чуть поодаль в красном платьице, с длинными распущенными волосами, в ее чудесные локоны были вплетены красные ягоды. Остальные девушки могли быть довольны: в этом-то году уж точно никто за Ренетт Дартижан голосовать не станет и Королевой урожая ее, конечно, не выберут. Уж больно много всяких гнусных слухов кружилось вокруг нас, точно сухие листья на ветру.