Пять четвертинок апельсина (др. перевод)
Шрифт:
– Вы поймите, – мальчишеский голос Кассиса, срывающийся от страха, по-прежнему звучал до странности похоже на голос Томаса, точно его эхо, – если они узнают про нас, то сразу решат, что это мы убили его. И тогда нас расстреляют.
Рен смотрела на брата огромными, расширившимися от ужаса глазами, зато я вовсе на него не смотрела. Я уставилась за реку, охваченная каким-то странным равнодушием, полным безразличием. Меня-то никто не расстреляет. Ведь я поймала Старую щуку. Кассис резко хлопнул меня по плечу. Он был очень бледен, но по-прежнему настойчиво требовал внимания.
– Буаз, ты слушаешь меня?
Я кивнула.
– Мы должны все преподнести так, будто
Кассис судорожно сглотнул. Собственно, объяснять ничего больше не требовалось. Мы смотрели друг на друга, и взгляд Кассиса был почти умоляющим.
– Мы должны сделать так… – Он по-прежнему не сводил с меня глаз. – Ну, как если бы его кто-то застрелил… казнил, понимаешь?
– Хорошо, – согласилась я, – я это сделаю.
Нам потребовалось немало времени, чтобы научиться стрелять из пистолета. Там был предохранитель. Мы спустили его. Пистолет был тяжелый, и от него пахло смазкой. Затем возник вопрос, куда лучше стрелять. Я предложила в сердце, Кассис – в голову. «Хватит одного выстрела, – сказал он, – прямо сюда, в висок; пусть все думают, что это дело рук борцов Сопротивления». Для правдоподобности мы связали Томасу запястья веревкой, а звук выстрела заглушили его кителем. Однако это почти не помогло: звук, не особенно громкий, но все же обладавший странным гулким эхом, заполнил, казалось, все пространство вокруг.
Горе сковало мне душу до таких глубин, что я словно начисто лишилась способности чувствовать, словно оцепенела, мои мысли катились, как эта река, такая гладкая и блестящая на поверхности, но таящая в своих водах смертный холод. Мы затащили тело Томаса в реку и слегка подтолкнули. Нам казалось, что без одежды, без нашивок на мундире его вряд ли кто опознает. Тем более, уверяли мы себя, к завтрашнему дню его наверняка унесет течением до самого Анже.
– А что с его одеждой-то делать? – Кассис был смертельно бледен, даже губы посинели, но голос звучал по-прежнему твердо. – Рисковать мы не можем, значит, нельзя просто бросить ее в воду. Кто-нибудь может ее найти и догадаться.
– Ее можно сжечь, – ответила я.
Кассис покачал головой и кратко пояснил:
– Нет, будет слишком много дыма. И потом, пистолет ведь не сожжешь, и ремень с пряжкой, и все эти нашивки.
Я равнодушно пожала плечами. Я не возражала ему. Перед глазами стояло тело Томаса и то, как оно мягко поворачивается в воде – точно ребенок в колыбели. И тут я сообразила:
– Нора морлоков!
Кассис согласно кивнул.
– Правильно.
14
Наш старый колодец и теперь выглядит почти так же, как тогда, только кто-то накрыл его бетонной плитой, чтоб детишки туда ненароком не упали. Теперь у нас, разумеется, водопровод. Когда же мы с матерью жили на ферме, колодец был для нас единственным источником питьевой воды, а для полива мы использовали дождевую воду, собиравшуюся в пруду. Стенки колодца были выложены кирпичом, и в целом он представлял собой огромную трубу, которая еще и над землей возвышалась футов на пять, с насосом для накачивания воды. Сверху колодец был накрыт деревянной крышкой, которую запирали на большой висячий замок – во избежание несчастных случаев, а также чтобы никто не подбросил в воду отраву. Порою летом, когда слишком долго тянулась засушливая жара, вода в колодце
Мы вернулись домой только с наступлением темноты, прихватив с собой связанную в узел одежду Томаса и спрятав ее в густых зарослях лаванды на дальнем краю сада. Теперь надо было дождаться ночи. Принесенный Томасом сверток с журналами и гостинцами мы, так и не распаковав, тоже взяли с собой – после случившегося даже у Кассиса не возникло ни малейшего желания посмотреть, что в этом свертке. Он придумал план: одному из нас придется под благовидным предлогом выйти ночью из дома – при этом он явно имел в виду меня – и быстренько все бросить в колодец. Ключ от крышки колодца висел на входной двери вместе с остальными ключами от дома; на нем даже бирочка была: «колодец» – очередное свидетельство чрезвычайной любви матери к порядку и аккуратности. Взять ключ ничего не стоило, как и повесить обратно, и мать ничего не заподозрила бы. А уж потом, сказал Кассис с какой-то незнакомой жесткостью в голосе, все будет зависеть только от нас самих. С Томасом Лейбницем мы никогда не были знакомы и никогда о нем не слышали. И никогда ни с кем из немецких солдат не общались. Хауэр и прочие, скорее всего, будут держать язык за зубами – они же понимают, что для них так лучше. В общем, нам нужно всего лишь прикинуться деревенскими дурачками и лишний раз не раскрывать рта.
15
Это оказалось гораздо легче, чем мы предполагали. У матери случился очередной ужасный приступ, так что она была совершенно поглощена собственными страданиями и не заметила ни наших бледных физиономий, ни заплаканных глаз. Она, правда, тут же отправила Рен в ванную, утверждая, что все еще чувствует исходящий от нее запах апельсина, а потом сама протерла ей руки камфарным маслом, но и этого ей показалось мало, и она принялась тереть их пемзой, пока Рен, плача от боли, не запросила пощады. Они вышли из ванной минут через двадцать; волосы Рен были закатаны в банное полотенце, и от нее сильно пахло камфарой; мать была чрезвычайно мрачна, сурово поджимала губы и явно с трудом сдерживала гнев, клокотавший в ее душе. Ужина она не приготовила.
– Сами себе готовьте, если хотите, – сердито буркнула она. – Шатаетесь по лесам, точно цыгане. И на площади выставились, как не знаю что…
Она с трудом сдержала стон и одной рукой коснулась виска давно знакомым предостерегающим жестом, а потом молча уставилась на нас, словно впервые видела. Постояв так, она вдруг уселась в кресло-качалку у камина и с яростью взялась за вязание, покачиваясь и сердито поглядывая в огонь.
– Апельсины, – тихо пробормотала она. – И чего вы все время апельсины в дом тащите? Неужели так сильно меня ненавидите?
Ни к кому конкретно она не обращалась, да никто из нас и не решился бы ей ответить. Что мы могли сказать?
В десять часов она ушла к себе. Считалось, что для детей это уже довольно поздний час, но мать во время приступов как будто начисто утрачивала всякое представление о времени, а потому по постелям нас не отправила. Мы еще немного посидели на кухне, слушая, как она готовится ко сну. Кассис спустился в погреб поискать какой-нибудь еды и принес немного rilettes, завернутых в бумагу, и полкаравая хлеба. Мы поели, хотя никто из нас особого голода не испытывал. По-моему, мы ели только для того, чтобы не разговаривать друг с другом.