Пять из пяти
Шрифт:
Мы несколько раз проходили по длинным, едва освещённым (иногда — лишь светом из окон) коридорам, сбивались с пути, искали путь на сцену.
Потом вернулись к своим камерам. И пошли снова, вспоминая, как вели нас когда-то на выступления наших коллег. Покойных уже, по счастью для них. Сыгравших, выступивших!..
Мы нашли. Мы вышли нас сцену — тёмную, неосвещённую сцену.
— Что теперь? — спросила Вероника.
— Расскажи мне, — поприсил я. — Только коротко. Что ты должна
— Смерть, — ответила она.
— Это я понимаю. Какую? Как ты должна была играть?
— Операция…
— Что? — переспросил я.
— Операция. Пластическая. Мне должны были сделать пластическую операцию. На лице, на груди, на бёдрах.
— Хорошо, — ответил я. — Я постраюсь. Ты тоже пострайся. У меня проще. Меня просто должны были разрезать на куски.
— Зачем стараться?
— Мы будем выступать! — ответил я.
— Здесь? — удивлённо воскликнула Вероника. — Но здесь же нет никого! Зал пуст. Нет зрителей. Зачем выступать? Перед кем?
— Ты же не хочешь уйти? — спросил я.
В темноте я не видел её. Не мог рассмотреть. Но мнре показалось, что она опустила голову. И сжала плечи.
— Некуда… Не могу…
— Вот, — сказал я. — Мы же не можем уйти отсюда. Мы актёры! Мы будем выступать. Здесь, на этой сцене. Сейчас! Мне всё равно, куда подевался клуб. Всё равно, кто сыграл с нами эту скверную, глупую шутку. Но они, кто бы они ни были, не отнимут у нас бессмертие! Не отнимут! Мы плюём на них, Вероника! Правда?
Она молчала.
— Будем играть, — продолжал я. — Друг перед другом. Прямо здесь и сейчас. Бросай тряпки на сцену!
Рубашки, листки, обрезки и обрывки ткани — мы бросили их на сцене.
— Нам нужен свет, — сказал я.
И чиркнул спичкой.
— Здание загорится! — испуганно воскликнула Вероника.
— Пусть, — сказал я. — Оно нам нужно на наши сорок минут. Потом — пусть… пусть гибнет! Гибнет! Здесь только мы!
Ткань вспыхнула. На сцене разгорался огонь.
— А теперь? — спросила она.
— Сбрасывай куртку, — ответил я. — Мы будем играть — двое одновременно. И будем скульпторами друг для друга. И ещё… возьми краску. Только два тюбика… Возьми любой. Мы же актёры… Грим, понимаешь? Нужен грим… Один для меня оставь…
Я протянул ей тюбики с краской.
И начал раздеваться.
Белый песок на обочине дороги налип на ботинки.
Каждый мой шаг сопровождало тихое, навязчивое шуршание.
Они услышали звуки моих шагов и замолчали.
— Господа!
Крик мой не пробился сквозь туман, увяз и растаял.
Но они были рядом, совсем рядом. Они должны были меня слышать.
Ответа я не дождался.
— Я к вам… Вам актёры нужны? Меня пригласили!
Я сделал шаг вперёд — и увидел в расступающихся волнах тумана размытый контур автомобиля. Приземистого, грифельно-серого, брюхом настороженно прижавшегося к дороге.
Мигнуло тусклое серебро стекла — я подошёл к машине.
Распахнулась дверь — спереди, справа.
Лёгкий запах табака, тихая музыка. Кажется, что-то из "Волшебной флейты"…
— А мы стекло не опускаем, прислушиваемся. Вдруг заблудится гость дорогой.
Голос низкий, хриплый. Точно — один из тех, что я слышал.
"Они как будто простужены".
И точно: человек, наполовину высунувшийся из машины мне навстречу, держался одной рукой за горло, а второй поправлял серый пуховый шарф, плотно обмотанный вокруг шеи.
"Лето же! Пиво холодное пили?"
Человек кивком показал на на заднюю дверь.
— Садись сзади, — выдавил он. — Там уже есть один… актёр…
— С горлом нелады? — спросил я, открывая дверь.
— С головой у меня нелады, — ответил встречавший меня. — Повесили нас с Коляном на днях… на репетиции. Вот и хрипим оба… Колян — это водитель, да. Хороший водитель, да головой крутить ему тяжело. Нам теперь выступать нельзя. Пока не вылечимся. А вообще, мы — акробаты. Хорошие акробаты, да… Садись, актёр, не стой. Мы только вас двоих забираем. Так что ехать… пора.
Я сел в машину и захлопнул дверь.
— Хорошая машина, да… А у нас крепления страховок сорвались. Халтурщики эти ассистенты, да…
Водитель завёл машину и баюкающее, колыбельное тепло прошло по салону.
Нависший над сценой занавес охватило пламя, оранжевая волна огня хлынула в зал, подгоняемая сквозящим, воющим, поминутно усиливающимся ветром — и испепеляющие огненные столбы взвились вверх, к дрогнувшим в звон люстрам.
Мы стояли в кольце пожара и тела наши казались багровыми, распухшими, как будто распираемыми изнутри подогретой на огне кровью.
Зал освещён был теперь до самых дальних своих уголков последним, красно-оранжевым светом и треск раздираемой огнём обивки сидений казался мне громом аплодисментов.
— Пора! — закричал я.
Вероника кивнула. Она задыхалась, кожа её сжималась в предчувствии ожогов.
Она спешила умереть. Страх остаться стал для неё невыносимым.
Она ударила меня ножом — в живот.
Еле-еле.
— Ты так и кожу не проткнёшь, — укоризненно сказал я ей. — Нельзя так поступать. Ты оставишь меня одного в театре, а это неправильно…
Я приложил лезвие к ложбинке между грудей — и повёл вниз.
Она вскрикнула, попыталсь отпрянуть, но второй рукой я схватил её за плечо, удержав на месте.