Пять из пяти
Шрифт:
Старик горько вздохнул.
— Любовь моя безответна. Где эта сцена? Где мои зрители? Где роли? Где он, мой театр? Нет, нет его. Мечты… Когда-то давно, много лет назад, меня взяли в группу…
— В труппу? — переспросил я.
— Группу! — строго сказал старик, раздражённый, видимо, неуместным моим замечанием. — Ты мало знаешь о театре. О моём театре! Это особый, не виданный тобою ещё театр. Театр-жизнь, театр-откровение, театр-правда! Театр-бессмертие, театр-площадь, театр-цирк! Театр, который пуще рентгена просвечивает тебя насквозь, ни единого уголка не оставляя для лжи, притворства, лицемерия, что составляли прежде основу обращающегося ныне в прах прежнего драматического искусства. Театр, в котором ты сам становишься
Он замолчал. И шёл в тяжёлом, глухом молчании минут десять.
Я не спрашивал его ни о чём. Не просил продолжить рассказ свой.
Я был уверен в том, что он в любом случае не выдержит — и скажет всё, всё что хотел сказать.
Так оно и случилось.
Путь наш уже близился к концу. Деревья редели, лес расступался — и молочный воздух обтекал нас широко и свободно. Мы шли уже по краю поляны, выходя на открытое место.
— Мне предложили сыграть… — продолжил старик. — Вот так, как тебе сейчас. Конечно, я согласился. И пришёл… Вернее, меня привезли в клуб. Это было давно, ещё лет двадцать назад. Я готовился к выступления; репетировал, долго, тяжело… Роль свою знал назубок, и даже ночью, в полусне, твердил заученный текст. Каждое движение я оттачивал часами, пытался даже немного подправить сценарий…
— Пьесу? — опять влез я с ненужным вопросом.
И тут же приготовился пожалеть об этом. Старик не договорил, не сказал, возможно, самого главного, а я опять могу вывести его из себя, спровоцировать на грубость или какую-нибудь глупость и тогда ещё неизвестно, согласиться ли он вести меня дальше, к поджидавшей меня машине; вести по извилистой, едва заметной в густой траве тропинке через простиравшийся перед нами дикий, заброшенный, совершенно мне незнакомый пустырь.
Но старик не обиделся и даже не повысил голос.
Должно быть, ему надо было выговориться и он решил не обращать внимания на глупые мои вопросы.
— Сценарий! — повторил он и продолжил. — Да вот… Готовился… Я должен был выступать вторым. Из пяти… Ты знаешь, что это такое? Нет, не знаешь! Неведомо тебе это пока, неведомо. Ну, ничего… Скоро, скоро ты будешь счастлив. Счастлив как никогда ещё не был прежде! А я… Сказал что, возможно, актёры сами могли бы играть свои роли. Сами! Понимаешь, что это значит? Без надзора на сцене, без старших партнёров… Э, да что я тебе говорю! Ты же совсем ничего пока в этом не понимаешь! В общем, всё могло быть по-другому. Измениться! Представляешь? Актёр, один, выходит на сцену. Сам работает с реквизитом, сам работает с собственным телом. Ведёт свою роль, играет — до конца, до конца! И, даже потеряв сознание, остаётся на сцене. До последнего, до истечения крови, до исхода духа из тела! Каково? Только он и зрители. Один на один с залом! Что ты думаешь об этом?
"Ничего не понимаю…"
— Хорошо, — ответил я.
Старик раздражённо взмахнул рукой и воскликнул:
— Да так ли надо говорить о великой идее?! "Хорошо"… Хорошо, когда зайчики скачут на детском утреннике. Когда в провинциальном театре ставят авангардную пьесу и хотя с десяток билетов удаётся продать. Вот это хорошо! А то, что предложил… Этого не было! Понимаешь? Даже у них, в клубе…
— Театре? — снова не выдержал я и задал ненужный и неуместный вопрос.
— В клубе! У них не было такого… И, понимаешь, если бы ещё тогда, двадцать лет назад… Каким бы театр был сейчас! Даже представить трудно… Но был бы совсем другим, потому что роли в нём могли бы играть только сильнейшие. Сильные, но не телом, нет! Любовью! Любовью к сцене! Это были бы не спектакли, а ежевечерние жертвоприношения богам искусств…
— Богиням? — снова спросил я. — Мельпомена с плачем, Талия с улыбкой, а Евтерпа прочитает…
— Богам! — оборвал мою речь старик. — Какие ещё богини?! Чушь! Ты ничего не знаешь о театре. Ничего! И боги его тебе неведомы! Никогда тебе не увидеть их, никогда! А я видел… Ночью, когда падал в изнеможении от трудов своих, падал не на постель, а прямо на пол — я видел их! И они улыбались мне, они говорили мне, что планы мои хороши и дана мне будет за них жизнь вечная. И что потом? Потом наступало утро, я просыпался, шёл на встречу со своим страшим партнёром, и говорил, говорил ему о новом театре, великих, никем ещё не виданных спектаклях… Этот подлец одобрительно кивал в ответ, улыбался… А сам написал донос на меня, будто я болен, невменяем и совершенно не гожусь в актёры. Он рекомендовал ни в коем случае не выпускать меня на сцену! Подлец, трус! Он испугался, что я переиграю его, что идеи мои будут приняты клубом и он, старший партнёр, превратится в никому не нужного, в бессрочной отставке находящегося третьеразрядного статиста на подхвате… А там было его место. Там! Но… поверили ему, а меня и слушать не стали. Меня хотели убить, но боги спасли меня. Они не посылали откровений руководству клуба, они просто послали вестника с приказом: "Дать жизнь вечную!" Но…
Старик провёл ладонью по глазам… Неужели слёзы?
— …Меня изгнали из клуба. Вот теперь я — проводник. Из города, из мира… туда… где ждут…
И тут мы услышали короткий, где-то совсем рядом прозвучавший отрывистый автомобильный гудок. И ещё один.
— Ну вот, — вздохнул старик. — Пришли. Видишь то дерево?
И он показал на чернеющий сквозь туман одинокий дуб с широкой, приземистой кроной.
— Вижу, — ответил я.
— Иди к нему. Прямо, прямо. Не сворачивай. Мне нельзя туда… Они не хотят меня видеть. Они вообще никого не хотят видеть, кроме актёров. Но со мной — особый случай. Меня, похоже, они ещё и ненавидят до сих пор. До сих пор… Так что мне никак нельзя, я туда не пойду. А ты иди. Этот дуб растёт прямо у дороги. Обойди его, обочина дороги будет в двух шагах. А там тебя ждёт автомобиль. Вот, пожалуй, и всё… Всё хорошо. Тебя отвезут, примут… всё у тебя будет хорошо. Ты узнаёшь всё. Всё, что тебе нужно. В клубе… Иди! Иди же!
Старик повернулся, сошёл с тропы, на шаг отступил в туман — и пропал.
Вечерний час был тих и грустен.
Вероника попросила у охранника ключи (после скандала с Рыжим охранники безропотно выполняли наши просьбы и старались без особой необходимости с нами не разговаривать, а если слышали вдруг от нас какой-нибудь вопрос, то отвечали коротко, односложно и максимально нейтрально… чаще всего — "да", "нет", "не знаю", "да кто я такой, в конец концов?"… они ведь помнили, что путь Боцмана на сцену начался именно с вопроса…) и закрылась изнутри в своей клетке.
Странно. Я не мог понять, от кого ей надо было закрываться. Охранники и прежде не стремились к ней попасть (разве только по служебной необходимости), а я никогда не стремился к общению с этой неряшливой, больной, истеричной женщиной.
Мне, правда, показалось, что подчёркнутая отчуждённость её как-то связана со смертью Рыжего. Не знаю, возможно, это только мои домыслы, но тогда… перед выступлением Карлика… она зашла в клетку… именно к Рыжему. Впрочем, этот не доживший до своего успеха актёр всегда был слишком самовлюблён… до слепоты.
Едва ли он вообще заметил, для чего растрёпанная, вымазанная красной помадой Вероника ходит вокруг него.
И, кажется мне, лишь с досады на бедного, глупого, так почему-то нужного ей Рыжего отдаласб она Повару… а потом над Поваром и глумилась.
А выступление Рыжего ей понравилось. На сцене Рыжий был живой… для неё был живой.
И умер лишь после спектакля.
Теперь они никого не хочет видеть.
— Эй! — позвал меня охранник.
Охранник молод. Ему лет двадцать пять, не больше. Белобрысый, худой, высокий.