Пять из пяти
Шрифт:
Он всё понял. И бился отчаянно.
Но его скрутили и поволокли в гримёрную комнату.
Готовить к выступлению.
— Вероника, а у тебя дети были?
Мы сидим за кулисами. Время — без пяти семь.
Перед нами столик расставленными ровными рядами четвертьлитровыми пластиковыми бутылочками с минеральной водой и башней вставленных друг в друга пластиковых же стаканчиков.
Вероника грустна и растрёпана пуще обычного. Волосы её в мелких клейких прядях, почти до прозрачности обесцвечены кислотными растворами,
За столиком — мы двое. Только мы. Последние не сыгравшие ещё свои роли актёры группы.
Вероника пьёт воду прямо из горлышка и стаканчики снимает с верхушки башни, сминает — и бросает на пол.
Вокруг нас этих смятых стаканчиков уже штук десять, не меньше.
Господин старший распорядитель, я уверен, прекрасно видит все Вероникины художества и хулиганства, но по непонятной (хотя, почему же… кажется, я начиная понимать причины таких вот перемен… и обедов, и минеральной воды…) причине отмалчивается.
В наушниках, которые я на этот раз надел с несколько уже притупившимся чувством отвращения, слышен лишь треск и тихое шипение.
— Были, — отвечает Вероника. — И сейчас есть…
— А вены чего резала? — спрашивая я. — Это ведь за тебя, думаю, администрация так волнуется. Ты, говорят, и вешаться пыталась…
— Пыталась.
— Вот! — сам не знаю, почему её ответ так меня обрадовал. — Потому нас так холят и лелеют. Не как прежде… И охранники нынче такие вежливые! Это, должно быть, за тебя волнуются. Меня-то уж точно в суицидники не записывали.
— Плевать, — говорит Вероника. — Плевать на меня хотели. Хорошо думать, что я здесь кому-то нужна. Ты чего о детях спросил?
— У меня нет, — как-то невпопад ответил я.
И тут же постарался объяснить:
— Интересно же. Нет, ты не подумай, это не праздный интерес. Тут не так давно разговор один интересный ненароком подслушал… Не специально, боже упаси, так получилось. И, знаешь что, такая мысль появилась… Директор сказал, что актёров в клуб подбирают по каким-то особым, вполне определённым признакам. То есть существует некая категория людей, потенциальных актеров клуба. И вот я теперь, хоть, может, и глупо это, да и времени на такие вот размышления нет, пытаюсь, тем не менее, нащупать, вычислить те критерии, по которым нас, бессмертных, сюда собрали.
— Красиво говоришь…
Вероника закашлялась, сплюнула воду в очередной стаканчик и бросила его на пол.
— Просто всё, Хорёк. Дураки мы наивные или сумасшедшие.
— Допустим, — соглашаюсь я. — Но и не каждому сумасшедшему приглашение вручают…
— К тебе на улице подошли? Кто? — спросила Вероника. — Жёлтый заяц?
— Изумрудная обезьяна, — поправил я её. — Но нет же у нас тобой ничего общего! Нет! И детей у меня не может быть, просто не может быть, а у тебя они есть! А я их не люблю, противны, противны, противны!..
"Готовность — две минуты!" раздался в наушниках такой громкий, отрывистый и грозный голос распорядителя, что я осёкся и замолчал.
— Тебе протянули приглашение, — сказала Вероника, — и ты его взял. И я взяла. Вот и общее… Не знаю, почему ты… А мне, в общем, идти было некуда. А тебе?
— Было.
— Почему приглашение взял?
— Не знаю, — честно признался я. — Сначала просто так взял, а потом вот прочитал, подумал…
— Но всё-таки взял, — Вероника положила руку мне на плечо. — Бедный и глупый…
— Я богат!
— Бедный и глупый… Ты же хотел умереть на сцене клуба, всю жизнь хотел. Мучиться и умереть под гром аплодисментов. Если бы не было у тебя такой смерти, сам бы себе её придумал. И деньги никакие бы не спасли. И заменой не стали… Ты руку протянул, потому что не мог по-другому, не могло быть по-другому. Хорёк, пойми — не случайно всё так сложилось. Всё по твоей воле, моей, клуба, зрителей. Хорошо, что мы нашли друг друга?
— Хорошо, — ответил я.
"Занавес!" скомандовал распорядитель. "Марионетку — на верхний уровень! Проверьте крепления! Боцмана ведём, ведём аккуратно…"
"А куда бы ещё пойти, после того как сядет солнце и в парке станет темно и холодно?" подумал я. "Опять обратно, в город, в жизнь, в улицы, в дома, в звонки, в толпу? И снова найти красивую и сумасшедшую девчонку, и снова резать глотки жирным развратникам, и копаться потом в их карманах, выуживая портмоне? Ах, если бы хоть раз разрешили убить на сцене! Сколько же прекрасных представлений пропало для зрителя! И какой невидимой оказалась жизнь…"
Занавес начал медленно подниматься и одновременно плавно, с постепенным нарастанием яркости один за другим начали включаться большим полукружьем установленные над сценой прожектора.
Бело-голубой, зимний свет ледяным потоком полился на сцену, мёртвой водой заполняя её до краёв.
Морозные кристаллы с неровными, колкими краями росли на сцене, медленно вращаясь, вырастали из пола, короткими белыми искрами отражая падающий на них бледный свет.
Воздух сгустился и стал наполняться тревожным холодом.
— Господи! — прошептала Вероника и мне показалось, что изо рта у неё пошёл пар.
"Боцман, скульптор, ассистенты — выход!"
Послышался нарастающий мелодичный звон, похожий на звук дрожащих колокольчиков.
По сцене поплыл серебристый, едва заметный туман.
И в колеблющихся, тающих и возникающих вновь волнах тумана увидел я торжественно вышагивающего скульптора Николая и идущих за ним ассистентов (числом, похоже, не менее семи-восьми), которые, наверное, тоже шагали бы торжественно и важно, если бы не приходилось им тащить на канатах раздетого догола, обритого, с головы до ног обсыпанного белой пудрой, мычащего и отчаянно упирающегося Боцмана.
"Отчего он мычит?" подумал я. "Ведь кляпа у него во рту нет".