Пять из пяти
Шрифт:
Всё так непривычно! Я уже убедил себя в том, что настоящий охранник в Белом клубе — пожилой, ленивый, толстый, лысоватый мужичок. Других я здесь не встречал. Впрочем, я уже заметил несколько дней назад, что встречаются и худые, и высокие, и молодые, и с не потрёпанной временем шевелюрой… Мозги у всех, правда, одни и те же. Эту пайку им выдают строго по регламенту и — никаких послаблений!
Чего это ему понадобилось?
— Эй! Как там тебя?
"Тыкает ещё!"
— Вильям Шекспир, актёр театра "Глобус", — представился я. — Чем могу помочь, любезный?
— Ну и имена вы себе берёте! — удивлённо заметил охранник. —
Не было у меня к нему ни малейшей жалости (как и к каждому из вертухайского их рода), но по какой-то причине я, на всякий случай, показал пальцем на стену, потом — на потолок.
И выразительным жестом приложил ладонь к уху.
— Ой, да знаю я! — радостно воскликнул этот болван и махнул рукой. — Все всё знают… Да я так, на минуту буквально. Мне спросить хочется.
— Давай, — подбодрил я его, заметив, что охранник явно смущён, слова выговаривает с трудом, будто через силу, и перемениается с ноги на ногу.
"Ждать ещё, пока ты вопрос свой родишь! Давай, спрашивай — и уматывай отсюда".
— Вопрос, знаешь, такой у меня…
Он откашлялся.
— Мы тут с ребятами поспорили. Они говорят, будто вы не люди вовсе…
— Что?! — воскликнул я.
Его вопрос, до невероятия глупый, и в самом деле поразил меня, ошеломил.
"Вот ведь придумали!"
— Почему это они так решили? — спросил я, вскочив с койки, на которой до этого лежал в подступавшей было дремоте.
"Всё-таки он вывел меня из себя!"
— Почему это так говорят?!
Охранник замахал руками, словно просил успокиться и не поднимать шум, огляделся по сторонам и быстро зашептал:
— А как же иначе? Мужик, ну ты сам подумай! С вами что на сцене творят? Вас же на кусочки кромсают…
"Всё, тебе конец" подумал я. "Если Вероника выступит по плану — тебя просто в подвале забьют до смерти. Если Вероника по какок-то причине не выступит — ты пойдёшь на сцену вместо неё… А из охранников актёры плохие, уж я-то знаю!"
— …Распиливают, в кипяток бросают! И ведь что мне говорят: будто вы сами на это идёте. Сами! Здесь одни добровольцы… Охренеть! Я ведь в это не верил. Я сначала в клуб этот официантом устроился. Там, в ресторане, в другом крыле здания. Ты там не был, так что и не пытайся понять, что это, где это, и кто в ресторан этот ходит. Я там, кстати, тоже многого насмотрелся, такого, от чего нормальный человек через пять минут спятит. Но вот тут, на сцене… мне говорили, что одни добровольцы… Там, в ресторане, всё не так! Но там, понятно, не искусство. Жратва одна. Декор, конечно, сказочный: бархат, люстры, ковры, хрусталь… Но — жратва! И этим всё сказано. А тут, понятно, мельпомены всякие, аполлоны с музами, такие дела… И мне говорили, что искусство — оно не терпит принуждения. По принуждению умереть можно, но не сыграть. А тут, дескть, игра… А я не верил! Слышишь, не верил! Я полгода старался, чтобы из официантов в охранники попасть. Убедиться хотел, что это не сказки, не байки, не россказни… что действительно по своей воле… По своей? Неужели по своей?
— По своей, — ответил я.
— А чего в клетках держат? — продолжал допытываться он.
— Не знаю, — ответил я.
И недоумённо пожал плечами.
Мне ведь действительно было не понятно, почему нас держат в клетках. Я так и не смог ответить на этот вопрос. Себе — не смог! А ему — и подавно.
— Не знаю, — повторил я. — Так надо, наверное. Порядок такой. Или, может, ритуал. Театр, как и религия, держится на ритуалах. Служение высшим…
"Да ну тебя!" с раздражением подумал я и не стал продолжать. "объяснять ещё тебе, распинаться перед тобой… Нужен ты больно! Всё равно ничего не поймёшь".
— Какие высшие? — удивился охранник. — Да и театр ли это? Цирк, балаган!
— Отчасти цирк, — согласился я. — Отчасти балаган. Ну и что? Театр — универсален. Он включает, вбирает, впитывает в себя все разновидности игр, все разновидности представлений, все площадки, на которых бушует страсть. Если в цирковом представлении есть элемент драмы, то и цирк может стать театром. Если есть что-то помимо прыжков, падений в опилки, демонстрации мышц, если есть роль, движение души, перевоплощение выступающего на площадке из ремесленника в актёра страдающего, то есть и театр. Были времена, ещё совсем недавно, когда театры превратились в балаганы, а мы, актёры Белого клуба, создали театр, который никогда не станет балаганом! Никогда! Здесь умирают всерьёз, и никто, никогда не посмеет продать нас, никто и никогда не посмеет посмеяться над нашей смертью или поглумиться над нашими страданиями. Потому что наказание над глумящегося — смерть! Наказание для любого, кто посмеет продать этот театр, наш театр — смерть! И, умирая, каждый из нас забирает с собой у каждого зрителя частичку его души. И зрители никогда не посмеют нас забыть, никогда! Разве этого мало?
Охранник задумался. Он стоял и думал минут пять, время от времени машинально поправляя ремеь с пристёгнутой тяжёлой дубинкой.
Я ждал. Мне, конечно, было всё равно, что он скажет. И всё равно, скажет ли он вообще хоть что-нибудь. Но хотелось почему-то убедиться в том, что он хоть что-то понял… Сапм не знаю, почему я объяснял ему, почему ждал его слов…
Он спросил:
— А тебе-то что? Какое тебе дело?
"Он, может, и глуп, но не так прост" подумал я. "Даже жалко, если такого любопытного вот так просто в печке подвальной сожгут, как обычного нарушителя правил. Необычен он для охранника, необычен…"
— Какое тебе дело до этого театра? До этих зрителей? Ведь по глазам видно, что ты только о себе и думашь. Так ведь?
Я промолчал.
— Так, — продолжал охранник. — И что дальше? Где твоё "Я" будет после выступления? В гробу, в ящике деревянном. И много ли к тому времени от него останется? Всего ничего, ошмётки кровавые. И какая от того польза? О том ли ты думаешь, дорогой? Ведь бессмертие у того, кто посылает вас на сцену, не у вас. Вы только ещё надеетесь его получить. А даст ли он вам кусочек этой самой вечной жизни или нет — вопрос. Сомнения не мучают?
— Нет, — ответил я. — Не сомневаюсь, что свою долю от клуба я получу. Не сомневаюсь, что обращусь в пыль. И ещё, после всех твоих вопросов, после нашего разговора не сомневаюсь, что тебе конец. Ты покойник!
— Посмотрим, — сказал охранник.
И, весело насвитывая, пошёл по коридору.
На слеюущий день должно было состояться выступление Вероники.
"У меня будет самый лучший доктор" говорила она.
Я прикоснулся ладонью к стволу.
Кора казалось тёмной, грубой, морщинистой кожей, изрезанной глубокими шрамами.