Пять лет на острове Врангеля
Шрифт:
Я поручил Траутману во что бы то ни стало связаться с какой-нибудь станцией и передать слова приветствия героическим челюскинцам. Но и в этот раз ему не удалось связаться, и наше приветствие челюскинцев не достигло.
Все время, пока челюскинцы были на льду, мы переходили От надежды к отчаянию. Однажды мы услышали, что летчик Ляпидевский и наш знакомец штурман Петров, вылетев из Уэллена, добрались до лагеря Шмидта, благополучно опустились там и в один рейс вывезли всех женщин и детей. Теперь на льдине остались только полные сил мужчины. Потом пришли самолеты — и на кораблях и лётом из Хабаровска и Аляски. Начались дни незабываемого упорства и героизма наших советских летчиков, в жесточайших условиях Арктики успешно вывозивших со льда группу за группой.
Мы слышали о болезни О. Ю. Шмидта. Знали о директиве правительства и партии сдать лагерь Боброву и отправиться на материк.
Вот и последние четыре человека вывезены со льда. Затем мы почти каждый день слышали о триумфальном шествии героических людей через весь Советский Союз.
Мы были глубоко удовлетворены и горды тем, что люди, посланные советской родиной на освоение труднейших участков нашей страны, очутившись в трудных условиях, не были оставлены. Иначе и быть не могло! Наше советское отношение к человеку не могло допустить гибели челюскинцев на льду.
Через некоторое время после того, как челюскинцы были спасены и они уже следовали на материк, к нам 24 мая 1934 года пожаловал самолет. Мы с Власовой были у себя в комнате. Вдруг наша дверь открылась, и Демидов каким-то не своим голосом прокричал:
— Самолет! Самолет летит!
Мы с Власовой оделись, выскочили наружу. Аппарат уже кружился над бухтой, выбирая, как видно, место для посадки.
Я дал распоряжение Траутману и Демидову разложить на бухте в наиболее удобном месте посадочное «Т».
Посадка предстояла трудная. Бухта осенью прошлого года замерзла скверно. Перед самым ледоставом в бухту натащило торосов, их сковало льдом. Так они и остались. Рассчитывая, что с наступлением светлой поры к нам может прилететь самолет, я еще в конце марта озаботился подготовкой посадочной площадки. Несколько дней мы выбирали место, но и на море и в бухте не было ровной площади нужных размеров. Пришлось изрубить много торосов на бухте. Крайние торосы я окрасил метиленовой синькой, чтобы их сверху было лучше заметно.
Но ко времени прилета самолета стояли довольно теплые дни, и бухта «рассолодела»; снег, покрывший лед, во многих местах основательно подтаял, и образовались большие лужи. Вода в последние дни была скована морозами, и лужи покрылись коркой льда; корка выдерживала свободно человека, но все же она не была достаточно крепкой для того, чтобы выдержать тяжесть самолета, приземляющегося с большой скоростью.
Приготовленная нами площадка была совершенно негодна: знак был выложен на узкую ровную полосу льда параллельно берегу.
На самолете, как видно, был опытный пилот, и он сверху правильно ориентировался, найдя место среди луж, где самолет мог безопасно для себя сесть.
Машина клюнула носом и пошла на посадку. Мотор перестал рокотать, в наступившей тишине был слышен шум рассекаемого самолетом воздуха. Машина все ниже, вот скоро коснется лыжами льда, но вдруг она как будто-бы потеряла на миг скорость, находясь на метр или немного больше от льда, и потом почти отвесно плюхнулась на лед. Первоначально я думал, что произошло какое-то несчастье, но самолет, прыгая на кочках, покатился, накренившись на одно крыло как подбитая птица. Мы всей гурьбой, проламывая ногами корку льда, проваливаясь и падая, бросились к самолету. Из него выпрыгивали люди. Один, два, вот уже четыре человека стоят около самолета. Подбежав, мы второпях жали руки прилетевшим.
— Почему так поздно прилетели?
— Не могли раньше, были заняты другой работой.
— Лететь так поздно — безрассудно.
— Почему? — осведомился пилот.
— Бухта тает. Ваше счастье, что последние дни стояли холода, а то вряд ли сумели бы сесть.
— Иного выхода не было, — сказал кто-то.
Прилетели, как мы уже сказали, четыре человека: начальник зимовки на мысе Северном — Петров, пилот Фарих, бортмеханик Бассейн и радист — челюскинец Иванов. Они прилетели, оказывается, к нам по поручению правительства: привезти нам опытного радиста Иванова и узнать, что делается на острове.
Самолет, оказывается, еще двадцатого числа прилетел на остров, но побережье было плотно укрыто туманом, и пилот не мог ориентироваться. Найдя потом среди тумана «окно», рискнули сесть. Где они сидели, точно не знали. По их рассказам я установил, что сели они несколько западнее бухты Сомнительной. Если бы они сели у самой бухты, их неизбежно обнаружили бы люди, а тут, несмотря на то, что они в течение трех с лишним дней сидели на острове, их никто не заметил, и они не знали, как далеко сели от жилья и в каком направлении это жилье находится.
При посадке они потерпели небольшую аварию: лонжерон, поддерживающий правую лыжу, был сломан. Сломаны были также два шпангоута. Пришлось долго возиться с ремонтом самолета, и только упорство помогло им выйти из этого затруднения. Ремонт самолета осложнялся еще тем, что у них совершенно не было деревообделочных инструментов. За все шел перочинный ножик, случайно оказавшийся у Петрова. Кое-как починив машину, они стартовали. При посадке в бухте Роджерс весь ремонт пошел на смарку, и самолет опять был негоден для полета.
Иванов, как только был устроен самолет, с Траутманом и Демидовым отправились на радиостанцию, а мы тем временем с летчиками и Петровым отправились в старый дом. Власова уже хлопотала, приготавливая закуску и чай для гостей.
Не успели мы расположиться, как пришел эскимос и сообщил мне, что меня просят на радиостанцию.
На радиостанции Иванов мне отрапортовал:
— Товарищ начальник, связь с мысом Северным установлена, с Уэлленом — тоже.
Это еще более укрепило меня в убеждении, что Траутман не знал радиодела, что на протяжении целого года он обманывал меня, ссылаясь на плохую слышимость и на другие «объективные» условия.