Пять лет спустя или вторая любовь д'Артаньяна
Шрифт:
Он сел, усилием железной воли изгнал из мыслей память об унижении и заставил себя думать о том, чем грозит ему и Франции побег королевы-матери.
Инфанта Изабелла все еще остается в Брюсселе и наверняка оказывает поддержку Марии Медичи. Изабелла предана дому Габсбургов и будет делать все, что сочтет полезным для них.
С другой стороны, Нидерланды, этот клочок Европы, слишком давно охвачен огнем восстаний, волнений и революций. Испанскому владычеству фламандцы покорились, но не смирились с ним. Едва ли инфанта рискнет сделать больше, чем просто оказать
А племянник, Филипп III, как явствует из интриги, затеянной испанским коллегой Ришелье, кардиналом Оливаресом, еще не готов вступить в войну с Францией. Из этого следует, что старая королева, сбежав в Бельгию, уже не сможет на чужой территории собирать войска.
Он упал на подушки.
Что же получается? Что молодой король, подтолкнув мать на побег, оказался более мудрым, более дальновидным, чем он, кардинал? И, главное, показал, что у него есть политическая воля! Неужели мелькнувшая догадка верна? И став мужчиной, король обрел волю и характер? Кардинал вспомнил плохо скрытое удовольствие, с которым король наблюдал сцену театрального появления мушкетеров, и заскрежетал зубами.
Он простил д'Артаньяну историю с миледи, вернее, унизил его милостью, подарив мальчишке патент лейтенанта.
Второй раз этого не будет.
Он позвонил в колокольчик. Появился слуга.
— Ванну. Затем парадное облачение. Подготовить большой выезд. Передать лейтенанту де Жюссаку, чтобы ждал меня на плацу со своим взводом гвардейцев. В парадных мундирах. Иди.
Подходя к карете, кардинал еще раз оглядел внимательным взором своих гвардейцев, готовых по знаку де Жюссака сесть в седло. Красные плащи, красные перья на шляпах, красные перчатки с высокими раструбами и мрачные, серые лица.
Ничего удивительного, подумал он с раздражением, сердясь неизвестно на кого, так опозориться: не суметь целым взводом, да еще с помощью немцев, остановить четырех мушкетеров, пропустить их в мой кабинет! А теперь им предстоит промаршировать перед мушкетерами, сопровождая меня, под градом насмешек и молчать, стискивая зубы. Вправе ли я подвергать их такому унижению только потому, что подвергся ему сам?
— Лейтенант, — подозвал он де Жюссака, — я решил ехать без конвоя. Возвращайтесь во дворец.
На лице де Жюссака отчетливо проступали, сменяя друг друга, самые разнообразные чувства: облегчение, злость, стыд и, что приятно порадовало кардинала, ярость.
— И вот что, лейтенант: хочу вас предупредить — никаких дуэлей! Зарубите себе на носу! Я применю к вам эдикт короля со всей беспощадностью. Однако, если, паче чаяния, что-нибудь произойдет с бравой четверкой, я не стану углубляться в расследование.
Лицо де Жюссака осветилось радостью, он склонился и поцеловал руку прелата, которую тот попытался отдернуть. Хотел Ришелье или нет, но получилось так, словно он благословил гвардейца на нечестивый поступок.
Через несколько минут карета кардинала, мягко покачиваясь на прекрасных, заказанных в Италии рессорах, покатилась к Лувру. Ришелье, прикрыв глаза тяжелыми веками, думал. Он уже забыл о Жюссаке, его мысли занимал предстоящий трудный разговор с королем.
Шествуя по дворцовым комнатам, благословляя склонявшихся перед ним придворных дам и кавалеров, мушкетеров, швейцарцев, слуг, священников и монахов, кардинал вдруг отчетливо понял: он не должен ни словом упрекнуть короля, неожиданно показавшего себя решительным политиком. Более того, он должен выразить восхищение его мудростью и дальновидностью, ласково попенять за то, что не доверился ему, первому министру.
В голове Ришелье начали складываться первые, но уже по-змеиному изворотливые фразы приветствия. Но вдруг дверь, ведущая в покои короля, распахнулась, Людовик стремительно выбежал к кардиналу, склонился под благословение, потом подхватил прелата под руку и повел чрез приемную в кабинет. Кардинал успел лишь заметить, что дверь в спальню, обычно в это время распахнутая, сегодня закрыта.
В кабинете король усадил Ришелье в кресло, стоящее напротив просторного письменного стола, сам подошел к распахнутому окну и, как мальчишка, сел на подоконник.
— У меня складывается впечатление, что вы стали забывать меня, кардинал.
— Ваше величество! — с упреком воскликнул кардинал, а сам подумал, что одной фразой король поставил его, Ришелье, умудренного политика, в положение обороняющегося, лишив тем самым преимуществ, которые всегда есть у того, кто обвиняет.
— Более двух недель я не слышу ваших рассказов о том, что происходит в Европе.
— Но, ваше величество…
— Я вынужден довольствоваться сплетнями придворных дам и болтовней придворных шаркунов, смутно представляющих себе, где находятся, например, Соединенные провинции и почему они бунтуют против инфанты Изабеллы.
Почему он заговорил именно о Нидерландах? — лихорадочно размышлял Ришелье. — И что скрывается за его любезностью?
— Мне известно, что вы каждый день принимаете по несколько гонцов от своих соглядатаев. Почему ваш король не знает того, что знает его министр?
— Сир! Я полагал, что не вправе нарушить ваш отдых, портить удовольствие от великолепной охоты…
— Какой отдых, черт возьми! На севере Италии, где мы с вами одержали столь славные победы, наши войска терпят поражение, и мы вот-вот потеряем Мантуанское герцогство. Старая королева покидает пределы Франции, не испросив моего соизволения, а вы говорите мне об отдыхе!
Значит, именно так его величеству угодно трактовать побег королевы-матери, — подумал про себя Ришелье, а вслух сказал, поднимаясь из мягкого кресла:
— Что касается Мантуанского наследства, сир, то рекомендованный мне Его святейшеством папой епископ Джулио Мазарини ведет, может быть, слишком неторопливые, но успешные переговоры в Пинероло, городке, расположенном недалеко от Турина. Что же касается побега королевы-матери, то ее охранял полк, выделенный приказом вашего величества… — и кардинал выжидательно умолк.