Пять лет замужества. Условно
Шрифт:
Девица тупо посмотрела на неё и, натянув на уши свою ядовито-розовую, в катышках шапку, сказала скороговоркой:
– Три раза направо, два раза налево. Три раза направо, два раза налево. Ага, ага! Понятно! – и кинулась к машине, повторяя одно и то же, чтобы из головы не вылетело.
– Во чумичка!
– Всё перепутала! – хихикнули бабы и снова, как по команде, не желая уступать друг другу, кинулись к раскрытой дверце колодца, гремя вёдрами на всю улицу.
Анфиса с компаньонкой ещё долго катались вокруг города, поворачивая то налево, то направо. На улице уже наступили густые сумерки, а они всё плутали, натыкаясь то на гигантские сугробы, то на кирпичные стены.
Ничто не ёкнуло в сердце нашей героини, которая проделала немалый путь, чтобы оказаться в непосредственной близости к городу N, несмотря на то что здесь были её корни по материнской линии – именно отсюда полвека тому назад приехали в Москву её родительница (почившая преждевременно так глупо и нелепо) и тётка.
– Всё равно все ключи у меня. От всех комнат, шкафов и ларчиков!
И такой реальной Уткина показалась Анфисе, что она приняла её за действительность, а часовое катание вокруг города N за кошмарный сон.
– Ну-ка, давай сюда ключи, сектантка поганая! – возмутилась Анфиса во сне, но сектантка ключи отдавать и не думала, а провела, словно волшебница, рукой по воздуху над кроватью, и на постели вдруг нарисовалась Варвара Михайловна Яблочкина как живая – лежит и тоже хохочет. Анфиса поразилась – ржёт-то тётка и впрямь словно при жизни, во всю глотку заливается. – Давай сюда ключи, а сама иди, откуда пришла! – вне себя прокричала Распекаева.
– Дулю тебе, а не ключи! – серьёзно так заявила Варвара Михайловна, будто и не смеялась вовсе до этого. Уткина сорвалась с места и забегала по комнате, бренча связкой, дразня Анфису, а тётка (о, ужас!) встала с кровати, забыв про свою сломанную ногу, и грудью вытолкнула племянницу из шикарной трёхкомнатной квартиры с двумя туалетами. Выпихнув Анфису на лестницу, она со всей силой захлопнула у неё перед носом дверь. От этого звука героиня наша проснулась в холодном поту и, ещё не отойдя от жуткого сна, прошептала вне себя:
– Надо же, как спелись-то! Кто бы мог подумать!
– Простите, Анфис Григорьна, чуть на столб не наткнулись! Понаставили столбов!
– Мы приедем когда-нибудь? – раздражённо спросила «Анфис Григорьна».
– А кто его знает?! Ни единой живой души! Даже дорогу спросить не у кого! Вымерли все! – Люся ещё что-то бубнила себе под нос, но героиня наша этого уже не слышала – она думала о своём – о том, что Уткиной и на самом деле каким-то таинственным образом удалось втереться в доверие к покойной тётке, раз та в случае невыполнения ею, Анфисой, указанных в завещании условий, отказала всё имущество уткинской церкви.
А ведь Наталья Егоровна не любила старуху, осуждала её, постоянно они с тёткой ругались... Уткина каждое утро приходила в ужас, когда видела, как Яблочкина, едва продрав глаза от сна, красила губы яркой, алой до неприличия помадой и смотрелась по часу в круглое зеркальце с витой позеленевшей, как памятник Пушкину на одноимённой площади Москвы, мощной ручкой в виде змеи, которое всегда, сколько помнила свою тётку Распекаева, лежало на прикроватной тумбочке.
Варвара Михайловна до последнего дня тщательно следила за собой – спала в бигуди, делала макияж и переодевалась к обеду, хотя это было совершенно бессмысленно и нелепо – тётушка в последнее время пожелтела вся, пошла старческими пигментными пятнами. Анфисе даже однажды пришло на ум странное, но удивительно точное сравнение по поводу её вида: «Она похожа на банан с коричневыми штрихами, которые разрастаются с невероятной скоростью и словно кляксы на промокашке заполняют всю его поверхность». Яблочкина похудела так, что домашнее шёлковое платье, скользившее по постельному белью, стало ей велико – того и гляди она выскользнет из него, как обмылок из рук. И сколько бы тётка не поливала себя терпко-сладкими дорогими французскими духами, всё равно сквозь них просачивался неприятный запах прелого, залежалого, жирного когда-то сыра.
Ровно за месяц до своего семидесятилетия Варвара Михайловна, по обыкновению, с трудом разлепив веки, первым делом схватила зеркало с прикроватной тумбочки, посмотрелась в него внимательно и, будто увидев в нём чьё-то чужое лицо, сердито, капризно потребовала:
– Натаха! Егорьевна! Быстрее, быстрее подай мою косметичку, массажную щётку и лак для волос! Ну, шевелись, шевелись!
– Срам-то какой! Тьфу! – И набожная сиделка, которую Варвара Михайловна выбрала сама из десятка претенденток, плюнула ей в лицо.
– Мерзавка! Духи! Духи почему не принесла? Каждое утро одно и то же, одно и то же! Бестолочь!
– Уж восьмой десяток, а вы всё физиономию свою штукатурите! Стыд, да и только! – прокомментировала Наталья Егоровна и вразвалочку пошла за флаконом терпко-сладких духов, за которыми неделю назад, вымаливая прощения у Господа и пастора Филиппа, так громко, чтоб окружающие слышали, ездила на Тверскую улицу в парфюмерный магазин, где у неё голова закружилась от бесчисленного множества пузырьков, тюбиков, коробочек, запахов, сверкающих витрин да окон так, что она чуть было лбом не проломила огромную стеклянную
«Да-а, ругались-то они каждый день! Непонятно, почему тётка так распорядилась по поводу наследства!» – гадала Анфиса, но на этом месте мысли её были прерваны, потому что серебристая новенькая «Нексия» наконец-то остановилась у горящей сине-красными огнями вывески «Отель. Энские чертоги».
Единственный отель города N ничем не отличался от гостиниц, а лучше сказать, пожалуй, от постоялых дворов всех захолустных городишек (милых сердцу каждого гражданина нашей необъятной родины) средней полосы России, что существуют, скорее всего, для порядка, только потому, что «так нужно». И в самом деле, что это за город такой, если в нём нет гостиницы?! Это уж не город, выходит, а село! А вдруг кому-нибудь вздумается полюбоваться историческими достопримечательностями, которых в N не сказать чтоб уж очень было много – та самая кирпичная стена с глубокими выбоинами напротив колодца, у которого стояли две похожие друг на друга, как две капли воды, бабы в разных валенках, да каменный столб, на который наткнулась Люся Подлипкина на самом въезде в город, только не из Москвы, а по пути из города R. Хоть достопримечательностей и было маловато, но энцы ими невероятно гордились. Только гордились, и не более того – стена осела и накренялась не по дням, а по часам, подобно почерневшим деревянным домикам напротив, чем вельми напоминала падающую Пизанскую башню. Поговаривают, что сия стена осталась от крепости, которая была построена в городе N за чрезвычайно короткий срок с целью отражения натиска польской интервенции в 1613 году, направленной на расчленение России-матушки и ликвидацию её государственной самостоятельности. Натиск поляков был с честью и с немалыми потерями энцев сдержан, более того – поляки с позором обратились в бегство, только пятки сверкали. А выбоины в знаменательной стене, по глубокому убеждению горожан, остались после той незабываемой осады крепости, от вражеского обстрела её то ли каменными, то ли железными, то ли чугунными ядрами, но уж никак не начинёнными порохом, полыми внутри, потому что если б интервенты использовали последние, то в стене были бы не пробоины, а скорее всего, сама стена вряд ли сохранилась до наших дней. Хотя... Можно поставить под сомнение вообще всю эту историю о построении и осаде крепости – согласитесь, странно, что часть стены осталась целой – если б по ней вели огонь ядрами, пусть и чугунными (а надо заметить, в 17-м веке уже вовсю использовались ядра полые, снаряжённые порохом), тут дело бы не ограничилось одними выбоинами. Но энцы упрямо настаивали на своём – мол, были у нас в 1613 году интервенты, и отражали наши бесстрашные, отважные предки натиск польского войска, а то, что стена цела осталась, так этому есть простое объяснение – у врага закончились ядра, и им ничего не оставалось делать, как отстреливаться тем, что под руку попадётся. А под руку, уверяли энцы, шляхтичам попадались случайно отвалившиеся от копыт лошадей подковы, железные шлемы с голов – в ход шло буквально всё, даже предметы утвари, как то: походный котёл для варки похлёбки для солдат, ножницы или неподъёмные чугунные утюги. Однако зачем брать с собой на войну тяжёлые утюги – непонятно, как непонятно и то, откуда в 1613 году вообще взялись эти самые чугунные утюги? Многое в этой истории остаётся тёмным, неясным и беспочвенным. Но вы только попробуйте намекнуть или хотя бы заикнуться о своих сомнениях касательно того, что к городу N за всё время его существования и близко-то никогда ни одного поляка не подходило и что стена – никакая не часть крепости, которую энцы якобы построили четыреста лет назад, а всего лишь фасад бань, пользующихся огромной популярностью в начале прошлого столетия! Буквально через пятнадцать минут в городе не останется ни одного человека, который имел бы охоту с вами общаться – вы бы стали жертвой массового бойкотирования со стороны горожан: булочник не продал бы вам батона хлеба и даже в местной больнице вам бы никто не оказал медицинской помощи, если бы, к примеру (не приведи Господи!), у вас случился гипертонический криз или ещё что-нибудь страшное и опасное для жизни.
Сразу предупрежу читателя, что здесь, в городе N, слухи распространяются с невероятной скоростью. Взять хотя бы прошлую неделю! Вся прошлая неделя была посвящена обсуждению кем-то высказанной мысли о том, что семнадцатилетняя дочь аптекаря – Инна Антоновна Косточкина находится в интересном положении. Кому именно пришла подобная мысль в голову, теперь не знает никто, да это и не суть важно. Умы энцев занимало лишь одно – кто отец ребёнка и как в свою очередь родитель самой Инночки – Антон Петрович будет выкручиваться из столь щекотливой ситуации. А с чего всё началось? Смех сказать! Инночка завалилась в сугроб, не дойдя до дома пару метров и, вставая, имела неосторожность вслух посетовать на то, что у неё закружилась голова. Через четверть часа об Инночкиной беременности знали на другом конце города, и лишь спустя семь дней энцев постигло разочарование: оказалось, что голова у дочери аптекаря закружилась вовсе не от того, что она носила под сердцем плод запретной любви, а оттого что тайком от родителей пьёт уксус и периодически падает в обморок, чтобы поиграть на нервах у предков.