Пять рассерженных жён
Шрифт:
— Теперь давай помянем Прокопыча, — предложила Тамарка. — Хоть и мерзкий он был мужик.
— Давай, — опять согласилась я, подумав, что теперь уж точно уйду в своём халате.
Мы выпили и снова закусили икорочкой. Тамарка сразу как-то посвежела. Зеленоватый цвет с её лица исчез, в глазах появился блеск.
— Давай ещё, Мама, по одной, — опять предложила она. — Тост у меня хороший созрел.
— А не слишком мы зачастили? — выразила опасение я. — Тебе же завтра на работу.
— Учитывая позднее время — уже сегодня, — уточнила Тамарка, —
Она налила полную рюмку коньяку, придвинула её ко мне и рявкнула:
— Давай! За нас с тобой мочи!
У меня в голове уже все равно порядка не было, и я согласилась:
— Давай, — и «замочила» до самого дна.
И пошло и поехало.
Долго мы с Тамаркой пили. Не могу сказать сколько, но выпили крепко. Тамарка захотела расслабиться, поясняя, что такое желание появляется у неё всякий раз, когда она видит меня. Я же пила с надеждой её разговорить, и надежда увенчалась успехом. Разговор-таки состоялся.
— Вот ты говоришь — Прокопыч классный мужик, — с укором сказала Тамарка, закусывая невесть откуда взявшейся селёдочкой. — А знала бы ты, сколько соков он выжал из меня, сколько попил кровушки.
В этом месте я даже вынуждена была снять свой платок, прикрывавший важный для беседы инструмент — уши. Естественно, обнажился мой «фарш», чему порадовалась Тамарка.
— Фу, Мама, — тут же сообщила она, — как ты безобразна! Видел бы тебя Прокопыч.
— Он видел и даже сам придумал трюк со шляпой и платком, — заверила я.
Тамарка вздохнула:
— Вот, Мама, теперь ты знаешь, какой он был кобель?
— Ничего я не знаю. Здоровый мужик — весь кобель, и это не черта характера, а половой признак. Мы же обсуждаем человеческие качества Фрысика.
Тамарка окончательно пригорюнилась.
— Человеческие качества… Вот ты меня подозреваешь, — пьяно плача, призналась она, — а я его убивать не собиралась. Я простить не могу ему, стервецу, что не дожил он до того дня, как готова будет моя месть. Всю жизнь я эту месть вынашивала, растила, ненавистью своей удобряла, слезами обид поливала и что же? Этот негодяй берет и загинается с ножом в груди! Где же справедливость?
Надо сказать, что к тому времени коньячок пробрал меня, я уже начала забывать зачем пришла и сбиваться на человеческие чувства.
— Никакой справедливости! — согласилась я, всей душой жалея Тамарку, причём, без всяких видимых причин.
Приободрённая мною, она продолжила, бия себя в грудь кулаком:
— Рана здесь, Мама, рана незаживающая! Эта сволочь умеет ужалить! Всю жизнь мне поломал! Изувечил душу мою! Чем бы ни занималась, что бы ни делала — всегда думаю только о нем.
— Да что же ты о нем думаешь-то? — изумилась я.
— Как отомстить! Отомстить хочу страшно! Всегда эта мысль в голове у меня!
Тамарка грохнула по столу кулаком, пьяно обвела глазами комнату и, наткнувшись на меня, отшатнулась и тут же доверчиво спросила:
— Слушай, Мама, а может я мстительная?
Я
— Есть признаки.
— Э-хе-хе, — кивая головой, мечтательно вздохнула Тамарка. — А ведь начиналось все как красиво… Эх, Мама, ты не знаешь, какой Прокопыч мужик… Нет уж таких мужиков и не будет. Что мой Даня против него? Тьфу! Гнида! Слизняк!
Признаться, таким поворотом я была озадачена, поскольку разогналась уже ненавидеть Фрысика и поворачивать оглобли не могла.
— Да сволочь он! — робко напомнила я.
— Не сметь! — снова грохнула по столу кулаком Тамарка. — Не сметь моего Прокопыча! — и слезы заструились у неё по щекам.
Я притихла.
— Знаешь, какой чистый он, искренний, добрый, — с блаженным выражением на лице продолжила Тамарка. — Если что случится со мной, все бросит и прибежит. Когда поженились, я надивиться на него не могла. Если увидит, что я ногти свежим лаком покрыла, сам, ты прикинь, сам! Сам посуду моет. Поест и тут же моет, и свою и мою, и говорит: «Я сам Томочка, ты ручки испортишь.» И так всегда: «Ах, Томочка, у тебе болит головка?» И сразу таблетку мне и все — лежать, лежать! А он за тряпку и давай по дому! Все уберёт! И каждое утро на подушке апельсин. Ты же знаешь.
Я знала: апельсины Тамарка обожала, обожает и, видимо, всегда будет обожать.
— А нежный какой, а тактичный, а находчивый, а весёлый, а любил меня ка-ак!!! — здесь Тамарка живописно закатила глаза. — Передать не могу какую любовь демонстрировал! Ромео и Джульетта просто жалкое подобие. Я просто смеялась с их любви, потому что после Прокопыча Ромео этот казался мне вершиной самонадеянности и эгоизма.
— Слушай, — изумилась я. — Да как же ты его такого любила? Женщины обычно не любят таких. Уж слишком все приторно. Вот если б изредка давал в глаз, вот это да! Тогда действительно!
— Не волнуйся, и это было, — заверила Тамарка. — В разумных, конечно, пределах. Ревнив был, но себе не позволял. В гостях все внимание только мне. Бабы от зависти заворачивались. Сами к нему лезли, а он ни-ни. Такой красавец и ни-ни. Представляешь?
— Представляю, — заценила я.
— Передать не могу в какой я пребывала идиллии, — с жаром продолжила Тамарка. — Счастливая засыпала и счастливая просыпалась. Знаешь что такое счастье? — неожиданно спросила она.
Я отшатнулась:
— Боже меня сохрани! Откуда в России счастье? А я не хочу отрываться от народа.
— Вот. А я знаю. Счастье, это когда ты чувствуешь, что счастлива.
— Очень ценное наблюдение, — ехидно заметила я.
— Ценное, — не обращая внимания на моё ехидство, продолжила Тамарка. — Потому что редкий человек испытывает такое. Моменты у всех бывают, а чтобы жить счастливо — это нет. А я жила счастливо, в душевном комфорте. Иду, бывало, по улице и чувствую, что счастлива. И радость такая, аж грудь распирает. Или на работе, или у подруги — как подумаю о Прокопыче своём, так счастье меня и охватит!