Пять столетий тайной войны
Шрифт:
Аррез считает, что Лувуа, с одной стороны, разрешил графу де Во взять все бумаги отца, а с другой — рекомендовал Сен-Мару запереть бумаги Фуке — очевидно, новые, которые «покойник» продолжал писать. Из переписки явствует, что Сен-Мар нашел дополнительные бумаги в карманах одежды Фуке уже 4 мая, то есть через 42 дня после его смерти. Иначе говоря, вероятно, во все эти дни мнимоумерший продолжал писать и из этих его бумаг составился целый пакет, пересланный Лувуа.
Аррез считает, что, как только Доже умер, Сен-Мар, следуя заранее согласованному с Лувуа плану, перевел Фуке в одиночку. Поскольку никто из посторонних не видел тайного погребения Доже, а помещение в Боковой башне опустело, возникла легенда об освобождении Фуке… В письме Лувуа от 8 апреля есть еще одна любопытная фраза о том, что важные сведения, известные Фуке, могут быть доступны Лозену и Ла Ривьеру. Умалчивается о другом лакее — Доже — не потому ли, что Лувуа знал о смерти этого слуги? Если умер Доже, то Фуке был жив. Понятно, и почему не отпустили на свободу слуг Фуке: Доже — потому что он
Теперь о том, какие секреты мог узнать Лозен от Фуке, переговариваясь через отверстие, которое они проделали между своими камерами. Это явно не были придворные тайны. Лозен был другом семьи Фуке до 1661 г. и еще тогда мог узнать от них эти тайны, его ведь арестовали только через 10 лет — в 1671 г., и он был поэтому лучше, чем сюринтендант, осведомлен о том, что творилось в придворных сферах. Фуке мог ему сообщить лишь о секретах, связанных с заключением в Пине-роле, особенно о непонятном письме к нему Лувуа относительно Доже, о том, что того не разрешали держать в помещении, когда в него входил герцог или кто-либо другой. Не сообщил ли Фуке о том, что Доже при смерти и что он опасается попасть в одиночку взамен слуги? Как бы то ни было, Лозен ничего не поведал о тайнах Фуке и даже заведомо ложно рассказывал, что, вероятно, его друга освободили незадолго до смерти. Возможно, это молчание было платой за освобождение самого Лозена (как раз в марте 1680 г. он вел особую переписку с Лувуа). Герцог был превращен в свидетеля, подтвердившего официальную версию о смерти Фуке.
Добавим, что ни одного из заключенных, кроме Фуке, при перевозке не сопровождал такой эскорт, который следовал за «маской». И наконец, на содержание «маски» тратили, по существу, столько же, сколько расходовали на Фуке, — во много раз больше, чем на других заключенных (кроме Лозена) и тем более «слуг» вроде Доже, которых держали на крайне скудном пайке.
Фуке был «самым старым заключенным» Сен-Мара, таким фигурирует и «маска» в переписке. К 1703 г. ему должно было быть 89 лет, но таких случаев долголетия можно привести не так уж мало среди современников Фуке, придворных, представителей дворянской знати и высшего чиновничества (Аррез приводит такие примеры). Мать Фуке дожила даже до 91 года.
Мы изложили все существенные доводы, приводимые Аррезом в пользу своей теории. Нетрудно заметить, что они не доказывают «самого малого» — что Фуке действительно не умер 23 марта 1680 г. Более того, эти аргументы не свидетельствуют, что Лувуа и Кольбер страшились возвращения Фуке ко двору, что они рассматривали этого давно поверженного соперника, проведшего уже почти два десятилетия в заключении, в качестве опасного противника. Ничто не доказывает, что 65-летний сюринтендант, после долгих лет заключения растерявший своих сторонников, якобы мог стать вождем лагеря, который бы противостоял Кольберу и Лувуа. Если бы это было действительно так, то Кольбер и Лувуа, по словам Арреза, макиавеллисты, настаивавшие во время процесса Фуке, чтобы его приговорили к повешению, конечно, нашли бы с помощью Сен-Мара средство отделаться от врага, а не разыгрывать комедию с его мнимой смертью и превращением в «маску». Тем менее было у министров, а после смерти Кольбера и Лувуа — у их преемников резона продолжать эту комедию после «официальной» смерти Фуке еще на протяжении более 23 лет, когда сам узник уже давно должен был превратиться в дряхлого старца. Мы уже говорили и о том, насколько неубедительны утверждения Арреза, что Людовик XIV был просто марионеткой Лувуа и Кольбера, а после смерти своих знаменитых министров — игрушкой в руках их родственников, в том числе совсем еще юного Барбезье. Не прибавляет убедительности метод, при котором источники понимаются то в прямом, то в обратном смысле, прямо противоположном написанному (например, при упоминании одного арестанта иметь в виду другого и т.п.).
К названию своей книги «Железная маска» Аррез добавил подзаголовок «Наконец разгаданная тайна». Вернее было бы сказать, что эта книга сделала старую тайну еще более непроницаемой, так как доводы Арреза против реальной кандидатуры на роль «маски» — Эсташа Доже нельзя сбрасывать со счетов. Аррез, как и некоторые его предшественники, прежде всего М. Паньоль, подчеркивает, что до нас дошла очень небольшая часть переписки Сен-Мара с его начальством и что уничтожена была сознательно та часть корреспонденции, которая могла дать ключ к разгадке тайны. Тем более что Сен-Мар сам не раз отмечал, что в дополнение к официальным донесениям отправляет с доверенными курьерами еще и частные письма. Все они исчезли. Вместе с тем Аррез встал на путь домыслов насчет содержания утерянных писем и устных предписаний. Это вряд ли путь, ведущий к цели. Ведь, встав на него, можно, например, допустить, что в какой-то момент Сен-Мару был доставлен еще один узник, о котором было приказано не упоминать ни единым словом в официальной переписке, и, опираясь на такую гипотезу, дать новую трактовку
Если бы Фуке был «маской», непонятно, зачем ему давали возможность встречаться с Лозеном, а позднее — с семьей (если исключить объяснение, что все это было игрой с целью скрыть дальнейшую судьбу бывшего сюринтенданта). Поэтому можно считать, что именно он умер в Пинероле — может быть, насильственной смертью (был отравлен Доже).
Но загадка остается. Осудить сюринтенданта за злоупотребления, вернуть казне награбленные им и его приближенными десятки и сотни миллионов ливров, превратить подсудимого в козла отпущения за ненавистную народу политику налогового гнета в период правления Мазарини, одним словом, использовать в полной мере все политические выгоды, которые можно было извлечь из падения Фуке, — это одно дело. Но не смягчение, а, вопреки обычаю, вынесение более сурового судебного приговора было уже необычным для короля. Возможно, впрочем, здесь не обошлось без влияния Кольбера. Людовик XIV уже через несколько лет после осуждения Фуке простил его главных помощников. А самого Фуке королевская милость коснулась лишь тогда, когда он находился на краю могилы. Ла Ривьер и Доже после смерти Фуке вместо освобождения были обречены на пожизненное заключение. Наиболее вероятная причина — они знали «секреты Фуке». Конечно, такой человек, как сюринтендант, будучи приближенным Мазарини и находясь во время его правления в самом центре придворных интриг, мог быть посвященным в какие-то тайны. Но в какие? Вероятно, они прямо отстаивали интересы короля и династии Бурбонов, иначе, если бы речь шла только о ненависти к Фуке со стороны Кольбера, он вряд ли мог бы убедить Людовика XIV в необходимости десятилетиями держать Фуке в строжайшем заключении. Такая беспричинно долгая мстительность, в общем, вопреки мнению М. Паньоля, не была характерна для короля. Была, следовательно, какая-то причина. Но сохранившиеся документы молчат о ней.
Тройное дао Дуврского договора
Арест «Эсташа Доже» находился в какой-то связи с тайными переговорами между Людовиком XIV и Карлом II. Более того, эта связь, возможно, сохранялась и в течение многих месяцев после того, как Доже был водворен в тюрьму Пинероля. Чтобы судить о том, насколько обоснованными представляются гипотезы, выдвигаемые на сей счет в литературе о «маске», необходимо обратиться к самим этим секретным переговорам между французским и английским монархами.
В предшествующих главах была уже нарисована общая картина махинаций французской разведки в Лондоне в правление Карла II, и знакомство с ними позволяет лучше уяснить предысторию и историю Дуврского договора.
В начале 70-х годов в Англии из уст в уста переходило крылатое четверостишие, в котором речь шла о знаменитой Cabal:
Как может государство процветать,Когда им управляют эти пять:Английский дог, тупой баран,Крот, дьявол и кабан?Cabal — это слово по-английски означает «интрига», «группа заговорщиков», «политическая клика». Оно весьма подошло к группе министров Карла II, стоявшей у власти примерно с середины 60-х до середины 70-х годов. Причем подошло не только по существу, но и потому, что начальные буквы фамилий королевских советников: «дога» — Клиффорда, «барана» — Арлингтона, «кабана» — Бэкингема, «крота» — Ашли и «дьявола» — Лодердейла — случайно образовали роковое слово. А непочтительные прозвища четко отражали представления, сложившиеся в народе, о склонностях и дарованиях этих столпов престола.
Из этой пятиглавой гидры министр иностранных дел Генри Беннет, граф Арлингтон, возбуждал едва ли не самую жгучую ненависть. Вылощенный придворный, знаток церемоний, Арлингтон был известен своей готовностью удовлетворять все прихоти монарха. Недаром Арлингтон вместе с герцогом Бэкингемом входили в пресловутую «комиссию по доставлению мисс Стюарт королю».
Впрочем, современники ошибались, считая Арлингтона церемонным бараном. Он даже имел кое-какие собственные убеждения в отношении лучшего внешнеполитического курса, который, по его мнению, должен был включать сотрудничество с ослабевшей Испанией и с Голландией, опасавшимися завоевательных планов Людовика XIV. Однако эта политика встречала два совершенно различных препятствия. Одно из них — растущее англо-голландское торговое соперничество, уже неоднократно приводившее к войнам. Другое — намерения Карла II использовать французскую помощь, пусть даже жертвуя государственными интересами Англии, чтобы освободиться от опеки парламента и возродить абсолютизм, о чем упоминалось выше. Давали о себе знать и связанные с этим вторичные мотивы: неостывшая вражда Испании (тогда еще не вполне осознали степень ее ослабления), стремление к союзу протестантов против папистов и, наоборот, очевидные, хотя и отрицаемые публично, симпатии Карла И к католицизму как удобному орудию его политических планов (короля считали деистом, но он если и был им, то скорее просто от безразличия к религии, как и ко всему, не имеющему прямого отношения к его удовольствиям).