Пятерка с хвостиком и другие веселые повести
Шрифт:
— Сам ты псих! — сказала Шурочка.
Но в голосе её не было уверенности.
Так Ромка Лещенко перестал быть обыкновенным среднестатистическим хлопцем. Человек, любящий мыть посуду, по мнению четвёртого «А», не мог быть обыкновенным.
А через несколько дней… На сей раз уже Гришка Гонобобель сделал ещё одно ошеломляющее открытие. Открытие, которое заставило весь класс серьёзно, по-настоящему заволноваться.
Гришка даже не мог вспомнить, зачем он пошёл на тот пустырь, отгороженный забором, где уже второй год собираются возводить новый дом, а покамест сваливают разный мусор. Но факт остаётся фактом — на пустырь Гришка пошёл. Отодвинул доску, залез и вдруг увидел Ромку. Ромка был один и возился в овраге,
«Сейчас я его испугаю!» — злорадно подумал Гришка и стал подкрадываться к Ромке. Чем ближе он подкрадывался, тем больше его удивляло то, что Ромка делал. Ромка, пыхтя от натуги, перетаскивал здоровенный камень. Гришка сперва подумал, что он чего-то строит, играет во что-то.
Но вот Ромка положил камень на землю, отдышался, прошептал:
«А теперь назад!» — схватил и потащил его на то место, где он раньше лежал.
Это была глупая, бессмысленная, ненужная работа. И делал её Ромка с трудом, через силу. Зачем? Для чего?
У Гонобобеля вдруг взмокли ладони. Мысль напугать Ромку вмиг выветрилась из головы. Гришка сам испугался.
Чьи-то непостижимые действия, которым ты не можешь дать объяснения, всегда почему-то пугают.
Осторожно, чтобы не привлечь к себе Ромкиного внимания, Гонобобель стал пятиться, потом пошел боком, потом повернулся и бросился бежать…
— А что я говорил! Что я говорил! Он псих! Точно! Псих! Ненормальный! Точно! — размахивал на следующий день в классе руками Гонобобель.
Все стояли молчаливые, угнетённые.
— А ты не выдумываешь? Не врёшь? — внимательно взглянула прямо в глаза Гонобобелю Шурочка.
— О! — черкнул себя рукой по шее Гонобобель.
— Может… может, и в самом деле… — тихо и перепуганно промолвила Люська Заречняк.
— Считаю, надо сказать его маме, — неуверенно посмотрел на Шурочку Антоша Дудкин.
— Ага! — уже решительно сказала Шурочка. — В таких случаях всегда надо обращаться к докторам. И чем раньше, тем лучше. Но сказать Ромкиной маме они не успели… Это было как раз накануне Дня Победы.
И в тот день у них была встреча с Героем Советского Союза гвардии капитаном в отставке Юрием Сергеевичем Гавриленко.
Когда он появился в коридоре, сопровождаемый взволнованной и непривычно подкрашенной Глафирой Павловной, Люська Заречняк ойкнула:
— Ой! Так это же наш сосед! Ром! — Она обернулась к Ромке. Ромка лишь нахмурил брови и ничего не сказал. Он был сам не свой. Впрочем, он всегда хмурил брови, когда Люська болтала.
Но Люська была Люська. Недаром она произносила в день пятьдесят тысяч слов.
И не успел Герой дойти до дверей четвёртого «А», как весь класс уже знал, что он работает обыкновенным инженером на каком-то киевском заводе, что живёт в их доме почти год, а Люська даже понятия не имела, что он Герой Советского Союза, потому как ведёт себя очень скромно, со всеми первый здоровается и даже детям в дверях уступает дорогу, что машины у него нет и на работу он ездит на велосипеде.
Юрий Сергеевич Гавриленко был невысокого роста, худощавый, седоватый, сероглазый, весьма из себя невидный. Только правая щека возле уха была покрыта красными рубцами. И хоть был он в белом свитере, который закрывал всю шею, можно было догадаться, что и шея покрыта рубцами тоже.
Он заметно волновался, смущался, краснел, и Глафире Павловне пришлось буквально по слову вытягивать из него рассказ о его подвигах. Откровенно говоря, рассказывал не столько он, сколько Глафира Павловна (как потом выяснилось, она его давно знала и еле уговорила выступить в классе на День Победы — он был очень стеснительный и не любил рассказывать о себе).
Однако он был-таки настоящий Герой. И то, что он совершил, мог сделать только Герой. Обыкновенному человеку это было не под силу.
Во время войны он был танкистом, командиром танка. Как-то ранней весной сорок третьего года в жестоком танковом бою он подбил два танка гитлеровцев. Но подбили и его. Машина загорелась. Он вытащил из пылающего танка сперва раненного в обе ноги башенного стрелка. Потом, несмотря на то что сам был раненый и обгорелый, снова полез в танк и вытащил контуженного водителя, который был без сознания. А потом под пулями, под взрывами снарядов от воронки к воронке он два километра по очереди перетаскивал их обоих по мокрому снегу, перемешанному с землёй, к реке. Наши огневые рубежи были на том берегу. И Юрий Сергеевич, вскинув себе на спину раненого башенного стрелка, пополз по льду через речку. Был март, лёд уже непрочный, к тому же снаряды надырявили много прорубей. И вот посреди речки они вдруг провалились под лёд. Мало того, что башенный стрелок был ранен в обе ноги, он ещё и не умел плавать. И сразу же пошёл на дно. Трижды нырял Юрий Сергеевич в ледяную воду, пока вытащил его. Еле добрались они до берега. А на той стороне остался контуженный водитель… И Юрий Сергеевич пополз назад. Обгорелый, раненный в плечо, мокрый и обессиленный вконец.
Четвёртый «А» слушал не дыша. И каждый словно на себе ощущал, как страшно печёт обгоревшая кожа, как от малейшего движения всё тело пронизывает нестерпимая боль.
Они потом молчали минуты две, не меньше.
Глафира Павловна видела, какое впечатление произвёл на них рассказ, и тоже молчала.
Наконец Шурочка тихо спросила:
— Скажите, а… а как вы всё-таки смогли? Это же было так… так…
Юрий Сергеевич смущённо улыбнулся и пожал плечами:
— Не знаю… Я думаю, в этом виноваты кастрюли. Все удивлённо переглянулись.
Он снова улыбнулся:
— Понимаете, был у меня дед, Гервасий. По отцу. Мы к нему на лето в село ездили. Полный Георгиевский кавалер. Четыре Георгиевских креста имел. Герой двух войн. Японской, девятьсот четвёртого, и первой мировой, империалистической. Я его спрашивал: «Дедушка, ну объясните… ну как это люди становятся героями? Как?» И он мне сказал: «Если хочешь, Юрко, стать человеком, чего-то в жизни достичь, научись, сынок, делать то, чего делать не хочется. Потому что делать то, что приятно, что с удовольствием делается, все умеют. А вот то, что трудно, неприятно, больно даже, умеют далеко не все. Но именно те, которые умеют, чего-то в жизни и достигают. Запомни!» Я эти дедушкины слова не раз вспоминал. Тогда, в детстве, больше всего не любил я мыть посуду, особенно жирные кастрюли. До войны ж горячей воды в кранах, как теперь, не было. На примусе грели, на керогазе. Жили мы вчетвером: я, мама, сестрёнка моя младшая (ещё в школу не ходила) и парализованная тётка, мамина сестра. Лапы не было, умер. Мама с утра до ночи на работе (на двух службах работала). Разрывалась, конечно, не успевала. Но никогда ничего меня не заставляла. Сама всю грязную посуду, что за день насобирается, поздно вечером мыла. Я тогда только во второй класс перешёл, жалела меня, малого. Так вот, после тех дедушкиных слов, вернувшись в Киев, взял я себе за правило каждый день мыть посуду. Даже плакал поначалу втихомолку, так это было мне неприятно. А потом втянулся, привык. И появилось у меня упрямство какое-то, настойчивость в достижении цели. Помню, хлопцы даже удивлялись. Как-то сорванец один закинул новенькую чернильницу-невыливайку нашей одноклассницы в грязнющую глубокую яму с водой (мы тогда носили чернильницы-невыливайки в специальных таких торбочках, которые затягивались шнурком). Девочка очень плакала — мачеха у неё была суровая, жестоко бранила, если что пропадало. Никто из хлопцев лезть в яму не отваживался, очень уж она была грязная и глубокая. А я пересилил и страх свой, и брезгливость, разделся, нырнул и достал чернильницу. Никогда не забуду глаз той девочки… Так что, думаю, во всём виноваты кастрюли… ну и дед, конечно. — Он снова улыбнулся.