Пятерка
Шрифт:
Он все же заплакал — всего несколько слез. И плакал, пока шел к водоразделу тени и солнца, и увидел их там, потому что им некуда было деваться. Почти вся крыша провалилась, бревна и щебень блокировали подход к задним окнам. Человек с раздробленным локтем лежал навзничь на камнях, лицо побелело от боли, над правым глазом красный порез от стекла, рука поддерживает раздробленный локоть. Тенниска когда-то была белой. Рядом с ним барабанщица, не сводит с Джереми полных ужаса глаз. В руке у нее камень, будто бросить хочет.
— Не вздумай, — говорит он ей.
И голос звучит очень далеко.
Кочевник пошевелился.
Джереми вздохнул. Он решил, что все-таки не будет заканчивать с ними пистолетом. Эти ребята — не Белые Танки, и убивать их надо уважительно. Пистолет — штука мерзкая, а вот винтовка — произведение искусства.
Он сунул пистолет обратно за пояс джинсов, коснулся раны на спине. Когда достал руку, она была будто в алой перчатке. Джереми дослал патрон и с отвращением увидел, что оружие вымазано кровью.
Лежащий на земле Тру хрипло сказал:
— Джереми… Сержант Петт… Отставить.
Первой убей девчонку, напомнил Ганни, будто Джереми уже забыл.
Ариэль поняла две вещи: Джереми Петт насмерть истекает кровью из раны, нанесенной Терри, и он собирается убить их всех.
Таковы были факты. И еще один факт: она знала, что привело его сюда.
Хотя колени дрожали и трусы она чуть намочила, Ариэль вышла вперед.
— Тебе нужна я, — сказала она.
Потому что это была правда, и это был единственно возможный поступок.
— Ариэль! — Кочевник протянул к ней руки, шагнул следом, но она даже не глянула. Когда он взял ее за плечо и попытался повернуть к себе, она его оттолкнула.
— Только я, — сказала она Джереми. Голос ее стал спокойнее — она уже все решила. И теперь могла смотреть Джереми в глаза и принять судьбу. — Именно меня ты хочешь убить. Ты — и тот, кто с тобой.
— Блин! — сказал он, пораженный. — Это же Ганни. Ты его видишь?
— Я выйду с тобой отсюда. Если ты меня убьешь, оставишь ли ты жить моих друзей?
Обман, сказал Ганни, недоверчиво скалясь. Убей ее на месте.
Но Джереми, чувствуя, как из него вытекает время, нахмурился и ответил:
— Быть может.
— Ни за что! Ни за что!
По лицу Берк лились слезы. Она встала, все еще сжимая камень в руке.
Ариэль сообразила, что если она его отведет достаточно далеко от других, то даже если он ее убьет — когда он ее убьет, — у него может не хватить сил вернуться обратно.
— Я готова, — сказала Ариэль. Голос ее едва не дрогнул, но она этого не допустила. — Тот, кто с тобой, хочет моей смерти. И если тебе нужно это сделать, я готова. Об одном прошу: пожалуйста, оставь жизнь моим друзьям.
Обман, повторил Ганни.
Кочевник подобрал доску с торчащими гвоздями. Лицо его посерело, в волосах застряли осколки стекла. Он напрягся, готовый рвануться вперед изо всех сил — если сможет еще рвануться, — и начал
Ариэль увидела, что налитые глаза Джереми обернулись к нему, и тихо сказала:
— Джон, не надо.
Она подошла к Джереми ближе. Прямо встала рядом. И без страха сказала ему в лицо три самых трудных слова за всю свою жизнь:
— Идемте со мной.
Она подалась вперед — взять его за окровавленную руку и увести прочь от своей семьи.
Он отступил.
Что-то тут не то, подумал он.
Что-то тут совсем все спуталось. Добро и зло, сила и слабость — все перемешалось. Ему казалось, что она должна хныкать и умолять. У него винтовка. У нее ничего. Он этого не понимал. Это противоречило всей его подготовке: невооруженный противник смотрит на винтовку, видит в ней смерть и не впадает перед ней в ужас. А она же слабая. Она слаба, темна, и…
…лжива?
Он почувствовал, что может потерять сознание. Тьма уже близилась. Кровь не только вытекала наружу — она заполняла внутренности. Джереми был пузырем и готов был лопнуть.
«Я убил ребенка, — подумал он. — Это был я. Я совершил убийство. Это был я».
Вот что грызло его уже давно. Вгрызалось и скребло, разъедало и размалывало, как в брюхе зверя. Вот что его изуродовало, что превратило время в длинную полночь, остановившуюся навеки. Вот что въелось ему в кости и свило гнездо в сердце.
И продолжало тюкать как клювом даже сейчас. Не останавливаясь никогда.
Тюк.
Тюк.
Тюк.
Бог наказал его за это убийство — он теперь был уверен. Да, можете считать, что поздно, если хотите, но это Бог заставил его платить. И вот сейчас, когда мир начал медленно поворачиваться вокруг него, когда густел вкус крови во рту, Джереми подумал, что если бы… если бы он только мог рассказать об этом кому-нибудь. Карен, например, и попросить за него молиться. Но она погибла раньше, чем это можно было бы сделать. Рассказать отцу, и чтобы добрая рука легла на плечо, — но нет, это был бы только еще один кулак. Рассказать любому офицеру, или ребятам, или кому-нибудь из врачей в госпитале, где — он надеялся — кто-нибудь как-нибудь в среду спросит его, как он вообще. Кому-нибудь, кому угодно, лишь бы слушали, и сказать то, что больше всего на свете надо было ему сказать. Но, как сказал тот «христианин в действии», этой встречи не было.
А теперь там, где он меньше всего ожидал, человек, от которого можно было ожидать меньше всего, готов его слушать. Из всех людей на земле — эта вот хиппушка. Она стоит перед ним, не боясь винтовки, и он видит, что она настроилась умереть за других, — что еще можно сказать о человеке?
— Я убил ребенка, — говорит Джереми. Ариэль слушает. — В Ираке. — Слова выходят трудно, будто усаженные шипами. Тяжело их выдавить. — Я плохой человек. Но другие… солдаты… они не все как я. Вы не правы, когда говорите такое. Мы не детей убивать туда ехали. Мы ехали делать свою работу. Они не все как я. — Голос дрожит, свежие слезы потекли по щекам. — Ты слышишь меня?