Пятерка
Шрифт:
Открыт выстрел прямо в голову Кочевнику. Точно между глаз.
Ганни говорит: сперва хиппушку. Что-то она его очень волнует, эта девушка, а почему — он толком не говорит. Говорит только: сейчас в нее стреляй, кретин!
Джереми может выстрелить, но колеблется.
Что хочешь про этих людей можно сказать, но Белыми Танками их не назовешь.
Они уже почти подняли Терри на ноги.
Джереми меняет прицел и посылает Терри в спину еще одну пулю, Терри снова падает лицом вниз, остальные потрясенно замирают. Джереми наводит ствол на голову хиппушки, но тут барабанщица хватает ее за руку
Кочевник просовывает голову под сломанную руку того, что с пистолетом, и тащит его тушку в здание, и Джереми дважды стреляет в темноту, куда они скрылись.
Пора перезарядить.
Ганни спрашивает, что он себе думает. Кажется, иногда Ганни не понимает, кто тут командует. Он не ценит терпения и не хочет понимать, что и врага тоже можно уважать, каким бы заклятым этот враг ни был. Джереми знает, что был бы выдающимся ганнери-сержантом, если бы ему дали шанс. Он бы примером был для всех. Примером, как не сдаваться. Как никогда не соглашаться умереть. Но ведь ему не захотели давать шанс?
Да, не замедлил напомнить Ганни. Не захотели. Он говорит, чтобы Джереми не отвлекался от дела, что надо будет спуститься туда и закончить работу сорокапятикалиберным, что у него заткнут за пояс джинсов. И спустится он прямо сейчас, потому что вот это и называется «мексиканская ничья», но у Джереми есть два ствола, а у того, кто держал там пистолет, рука сломана и хлещет кровью, так что шевелись, пока никто на дороге не появился.
Джереми хочет знать, что такого особенного в этой хипповой девице. Она же, блин, всего лишь девка, ну, может, лживая, может, злобная, но что в ней такого особенного?
Ганни ему говорит, что ему это знать не положено. Он на задании, и задание надо выполнить, чтобы начать в Мексике новую жизнь. А для того надо спуститься и просто убить ее, а остальные пусть себе сами гниют, ему до лампочки.
Но почему? — хочет знать Джереми. Что за важность такая?
Ганни несколько завелся. Даже слегка из себя выходит. Будто хочет огнем и кровью плеваться.
Потому что война, говорит он.
Ну, это Джереми и так знает. Потому что лживый этот ролик. Потому что вранье про то, будто мы туда поехали убивать детей. Стрелять, чтобы они падали, теряя сандалии. Стрелять, зная, что это убийство. А потом вернулись сюда и ни одной душе не сказали, потому что мы хорошие ребята, верные, патриотичные, а про такое говорить нельзя, даже своему другу, который ничего не делает, только улыбается тебе пустым лицом, сидя на коляске в госпитале для ветеранов в Темпле.
Отличный день для белой свадьбы.
Ага, думает Джереми.
Он встает как солдат. Он идет между камнями к дороге, к стоящему за ней дому. Жарко, мучает жажда, и надо закончить работу. Еще два шага, и он лоб в лоб столкнется с первым мигом своей оставшейся жизни.
Он подходит к белой машине. Винтовку он держит на изготовку, другая рука ныряет под рубашку, касается автоматического пистолета. И Ганни идет рядом, Джереми чувствует его. Минует скинхеда, лежащего на брюхе возле смятого
Кто-то из них его поднял, значит.
Джереми вытаскивает свой, держит его перед собой и продвигается к дому шаг за шагом. Ганни рядом трещит насчет убить девушку, не может остановиться — как мальчишка, спешащий на карнавал.
Терри слышит музыку. Это он сам играет «Белее бледного» на «Вокс Континенталь». И больно. Он то забудется, то снова очнется, как испорченная колонка. Проводка сильно повреждена. Но зато какую музыку он слышит! Он знает, что умирает, но музыку будет слушать до конца… и что такое смерть, как не пропуск полного доступа на гораздо более обширную сцену?
Но эта хрень, что лежит под ним, чем бы она ни была, причиняет дикую боль.
Она под левым боком, в ребра впивается.
Он медленно сдвигается. Дыхание булькает, как трубы в одном мотеле, который он запомнил. Терри щупает под собой, чтобы сдвинуть эту твердую боль и спокойно слушать музыку, и рука находит что-то металлическое. Пальцы ощупывают контур. Это пистолет Тру.
Кто-то проходит мимо, Терри это знает. Идет к зданию, куда скрылись его друзья. Человек в бейсболке. Несколько секунд ушло, чтобы присмотреться, потому что ленноновские очки свалились и все расплывается и окрашено красным, но он рассмотрел, что у этого человека винтовка и пистолет.
Терри подумал, что у него не вагон времени и сил тоже не вагон остался. Но он оказался там, где нужно и когда нужно.
Положив ладонь на рукоятку, он нащупал спуск.
Сделав вдох, он перевернулся, чтобы поднять пистолет, и когда человек повернулся, уловив движение, Терри нажал на спуск — так, как делал в тире в Оклахома-Сити. Пуля попала снизу в бок, в нескольких дюймах от позвоночника, и Джереми, ощутив резкую рвущую боль, понял, что крупно влип, потому что выстрел был смертельный. Он пошатнулся, услышал, как досадливо вздохнул Ганни, будто это была самая большая глупость, которая только в мире бывает, но Джереми подумал, что Ганни слишком увлекся, кукарекая насчет убить эту девушку, и забыл прикрывать спину.
Терри попытался снова спустить курок, но рука и палец не слушались. И локоть тоже согнулся. Пистолет упал на землю. Джереми подошел к раненому, злясь скорее на Ганни, чем на кого-нибудь другого. Ткнул стволом сорокапятикалиберного Терри в лицо, готовый снести ему череп, и тут увидел, что тот улыбается легкой улыбкой, а глаза у него остекленели в момент смерти.
И вид у гада был такой, будто слышал что-то совершенно неслышимое.
Ганни сказал, что надо идти и заканчивать, теперь же он знает, где был пистолет. Убей девчонку, сказал Ганни. Да ладно, убей их всех, но ее первой.
Джереми кивнул. Он чувствовал, как из него вытекает кровь, сзади рубашка намокла. Артерию могло зацепить. Вот паразит. Какой-то гадский любитель сделал выстрел профессионала. Хотелось засмеяться, но Джереми боялся расплакаться, а это не то, чего ему сейчас бы хотелось. Кроме того, есть задание, которое надо закончить. Но в Мексику он теперь за свою жизнь уже не успеет. И не будет он в этой жизни работать на federales, и не будет у него дома на берегу, и не построит он себе карьеру как наемник-ликвидатор, и мало что сделает иного за оставшееся очень короткое время.