Пятерка
Шрифт:
На несколько секунд у него остановилось дыхание. Что-то в мозгу получило такой сильный и такой глубокий удар от электрического стимулятора удовольствия, что автоматические функции жизнеобеспечения чуть не отключились. Но в конце концов он сообразил, что надо действительно набрать в легкие воздуха — прочистить голову и не дать себе отключиться, потому что второго такого момента в его жизни просто может не быть.
Он быстро оценил, на что именно смотрит: «Вокс Континенталь КЖ», версия 1 с классными черными клавишами, год 1962. Красный, как пожарная машина, «Вокс ягуар 304», построенный, чтобы зажигать на танцполе. Серебряный верх электрического пианино
Он увидел изящные «Фарфисы» и «Кордовоксы» с эффектом «Астросаунд». Статридцатифунтовую винтажную «Ямаху» с двойной клавиатурой, год выпуска примерно семьдесят второй. Еще он увидел «Джемы»: «Караван», «Спринтер» и «Джокер-61». А дальше шли инструменты, которых он не знал, без имен и марок. Те, что родились в расширенном кислотой мозгу Эрика Геросимини.
Узкая серебристая клавиатура с крыльями, как у истребителя, ждущего взлета. На крыльях, что выгнулись назад по обе стороны от играющего, расположились десятки тумблеров. Дальше громоздился черный синтезатор пяти футов высотой и шириной фута четыре. Над кроваво-красной клавиатурой нависли ряды переключателей, разноцветные кабели соединяли между собой разъемы, на грубом выступе инструмента расположились десятки рукояток и зловещий разбитый винный бокал на металлическом подносе.
И еще инструмент в форме руки, с рядами серых круглых кнопок, реагирующих на касание или нажатие каждая своего пальца. Симфония для одной руки. Какая-то штука, похожая на гибрид арфы со стиральной доской. Клавиатура на пять клавиш, три белых и две черных, с консолью управления, похожей на распущенный павлиний хвост. Рядом — красное акустическое пианино с сероватыми клавишами, из открытой верхней крышки торчат пустынные растения и кактусы. Это Геросимини экспериментирует с органическими демпферами звука? Пытается создать природный звук, используя элементы природы?
— Это что? — спросил Терри.
Геросимини выгнул шею, обернулся.
— А, это у меня кашпо.
А дальше… всего в пятнадцати футах, за кашпо, стояла она, белая, чистая, на четырех блестящих алюминиевых ногах.
Геросимини подошел к стене, открыл металлический футляр и потянул рычажок. Как включился второй генератор, слышно не было, но вибрация пола сделалась ощутимой. На центральном пульте загорелись зеленые огоньки. На инструментах вспыхнули разноцветные лампочки, одни ровно, другие стали пульсировать. Это был торжественный гул жизни.
— Брат мой, — сказал Геросимини, обращаясь к Терри, — можешь играть что хочешь. Ты у себя дома.
Терри опустил голову. В тишине текла по его щеке слеза радости.
— Мистер Геросимини? —
Она вспомнила письмо, которое читал Терри. «Я работаю над настоящей вещью», — писал Геросимини.
— Новый. — Он пробрался по лабиринту и встал рядом с ней. Все прилепленные лентой к полу кабели были ему знакомы, как и каждая вилка в каждом штепселе, и он мог пройти между ними в полной темноте, ничего не зацепив. — Я это пишу уже некоторое время.
Ариэль не хотела смотреть, что он там напечатал на бумаге или что мелькнуло перед глазами, когда она увидела напечатанное, зачеркнутое и снова напечатанное на других бумагах в муках творчества. Она не хотела подвергаться влиянию чужой поэзии, когда собственная песня еще не дописана. Майк внес свою долю, Джордж свою, Терри и Берк — тоже. Но Джон — нет. Пока нет. А она, хотя и добавила строчку, чувствовала, что ей выпадет заканчивать песню, сложить ее из элементов. Найти в ней смысл, если таковой в ней должен быть. Пока что в ночной работе со словами ничего в голову не пришло. Терри попытался добавить несколько строк, но вычеркнул все. Похоже, его часть закончена. Или нет? Берк дальше участвовать не хотела, но пожелала Ариэль успеха.
Ариэль подумала, что Джон боится этой песни. Не хочет о ней говорить. Не хочет даже смотреть на нее. Утром он сказал, что сегодня, десятого августа, — семнадцать лет как в Луисвилле, Кентукки, погиб его отец. Он сказал, что тоскует по отцу и что Дин Чарльз был очень хорошим музыкантом. Дин Чарльз знал, как надо играть для публики. Как дать ей то, за что она деньги платит. Свою роль музыканта он знал. Но, добавил Джон, отец никогда не знал, как это — быть хорошим человеком. По крайней мере с теми, кому он больше всего был дорог.
«Я — не мой отец», — сказал он, обращаясь к Ариэль.
«Я знаю, что ты — не он», — ответила она.
Он сказал, что когда-нибудь расскажет ей все целиком, и она сказала, что будет ждать, пока он созреет для рассказа.
Но эта песня… Джон, который не боится ничего, боится этой песни.
И все же он не выбросил ее. Он не велел смять бумажку и сжечь или разодрать на клочки и бросить в помойку мотеля, когда они уезжали.
Нет. Ариэль поняла, что закончить песню он предоставляет ей.
Но она тоже боялась, и боялась того, что может ошибиться, что может как-то все испортить, что смысл и цель будут загублены из-за неверного движения руки человека или несовершенства его ума. Ничто, созданное человеком, не совершенно, и ничто не может быть совершенно. Но что хотела девушка у колодца, о чем должна говорить эта песня? Чем хотела она, чтобы эта песня стала?
— И называется «Эпицентр».
— Кто называется? — переспросила Ариэль.
— Мой проект. Моя рок-опера. — Геросимини стоял рядом с девушкой, а стоящий неподалеку Кочевник перестал рассматривать весь этот старый хлам и стал слушать, а Тру подошел ближе, чтобы тоже слышать, а Берк, хоть и кривилась на барабанную машину на стойке эффектов, тоже ухо насторожила, слушая старого хиппи, а Терри в противоположном конце студии, уже готовый коснуться прохладной белой красоты «Леди Франкенштейн», услышав слова «моя рок-опера», остановился, отвернулся от клавиш и подошел к ее создателю поближе. — Работа не закончена, есть только несколько отдельных кусков, — объяснил Геросимини. — Хотите послушать?