Пятерка
Шрифт:
Терри прошелся по первой череде аккордов, чтобы почувствовать клавиши, потом заиграл написанную им самим песню «У меня под окном» — о юноше, который смотрит, как проходит каждый день красивая девушка, но никак не наберется храбрости с ней заговорить, и тут он заметил, что красный сигнал на консоли «Леди Франкенштейн» начал пульсировать быстрее. И еще быстрее. И еще.
Эрик Геросимини сказал правду: она и вправду ценит прикосновение молодости.
Ее голос — женский, теплый, понимающий — плыл из двух внешних колонок, по обе стороны от нее. Как будто кто-то пел чистым прохладным голосом, но под этим голосом слышался
А потом было самое поразительное. Эрик Геросимини вышел и встал возле Терри, и начал правой рукой играть вместе с ним, и голос стал иным — темнее, может быть, грубее чуть-чуть — под прикосновением его пальцев, и Терри подумал, не встроены ли в клавиши тепловые сенсоры, что-то, передающее личную энергию в электрические цепи и создающее закольцованный эффект настроения, о котором он слышал, но голос — голоса — «Леди Франкенштейн» менялся в зависимости от состояния того, кто на ней играет.
Он хотел было остановиться и спросить Геросимини, как это может быть. Хотел узнать, нет ли в быстро бьющемся сердце леди термоакустического элемента, превращающего в звук тепло человеческое. Узнать, как сделаны ее схемы, увидеть самому сложное переплетение жил-проводов, соединяющих ее в единое целое.
Но нет.
Не хотел он этого.
Потому что она была — и он знал это — источником того, что пробудилось в каждом из них в детстве. Того, что они слышали и сберегли, а другие дети не слышали или не сберегли. Того, что до сих пор в каждом из них осталось, спрятанное глубоко и надежно.
Она была — волшебство.
Слушая ее музыку, слыша голоса ангельского хора, в который проникло несколько испорченных девчонок, Тру хмыкнул и сказал:
— Вот так и бывает, когда подумаешь, что нет ничего нового в этом старом мире.
Ариэль повернула голову — будто поймать ушами эти слова, пока они не испарились навечно.
— Как ты сказал?
— Сказал, что стоит только подумать, будто ничего нового не бывает.
— Нет, — ответила она. — Это не все.
Он понятия не имел, о чем она. И перематывал память к началу, когда вдруг Стерео бросил свою кость и начал яростно лаять на переднюю стену дома. Ловко перепрыгивая через кабели и разветвители, пес подлетел к двери, разрываясь от лая.
Терри и Геросимини продолжали играть, и «Леди Франкенштейн» выпевала десяток клубящихся гармоний.
— Что это с псом? — спросил Тру. — Музыки не любит?
— Музыку любит, — ответил Геросимини, не поднимая век, отяжелевших от наслаждения голосами. — Уши — дай Бог. Автомобилей не любит.
— А-а, — сказал Тру. И тут до него дошло.
— Сосед проехал, — пояснил Геросимини. — Уолли, наверное, на моце своем.
Но он обращался к пустому месту, потому что Тру уже мчался прочь из студии, не глядя ни вправо, ни влево. Протягивая руку к двери, он положил другую на рукоять пистолета. Стерео устроил у дверей собачий ад, рвясь наружу. Наверное, так Геросимини узнал об их прибытии. Тру подошел к окну, отвел бамбуковую штору, но увидел только плавающие в воздухе волны коричневой пыли.
Сняв пистолет с предохранителя, он чуть приоткрыл дверь. Но Стерео было не до осторожности: он
Только пыль, и Стерео лаял посреди дороги, расставив лапы и устремив пасть на юг.
Единственная дорога наружу.
Два генератора создавали непрерывный гром, и он отдавался от скал. Тру посмотрел направо, где стояла пара трейлеров. Пыль туда не доходила. Пусть он слегка близорук, но фургон «фольксваген» перед одним из трейлеров видит. Рядом с другим стоит здоровенная старая уродина, похожая на «АМС Гремлин» на четырех блоках. У одного приятеля в колледже такая была. «Коробка смерти» — обозвал ее Тру в тот день, когда у нее на ходу стал разваливаться двигатель. Рядом с «гремлином» стоял мотоцикл.
Тру повернулся к югу. Стерео перестал лаять и принюхивался к чему-то, что поспешно перебегало от камня к камню.
К шуму генераторов в доме Стерео привык, подумал Тру. Но только чувствительные уши собаки могли уловить звуковые частоты автомобиля или мотоцикла через звуконепроницаемую облицовку.
Единственная дорога наружу.
Машина остановилась перед домом и сдала задним ходом. Вероятно, обогнула дом зигзагом. Водитель не мог не заметить конца дороги там, где стояли трейлеры.
Тру еще раз проверил сотовый. Ни одной палочки. В этом каньоне сеть не ловится.
— В чем проблема? — спросил Кочевник, выглядывая из дверей. Ему приходилось говорить громко.
— Сделай мне одолжение, посмотри: есть у тебя сигнал на телефоне?
Кочевник попробовал.
— Нету. — Он увидел, как помрачнели глаза Тру, и сердце у него стукнуло сильнее. — В чем дело?
— Вот что, — сказал Тру. — Похоже, нам надо уезжать. Прямо сейчас.
— Слушай, ты меня достаешь.
— Моя задача — сохранить вам жизнь. Если для этого надо тебя доставать, я достану.
— Я думал, у тебя задача numero uno [43] — поймать Джереми Петта живым и сдать в психушку.
Тру смотрел на траекторию. Пыль все еще висела над дорогой. Была, кажется, песня под названием «Кривая мертвеца»… Эх, не вовремя вспомнил.
Он сделал движение к двери, Кочевник отступил, давая дорогу, и Тру вернулся в студию, где все еще пел хор женских голосов. Застегнул сумку.
— Ребята, — сказал он. — Нам пора.
— Да ты что! — вскрикнул Терри. Он перестал играть, Геросимини следом, и «Леди Франкенштейн» замолчала, но ее красное сердце все еще бурно билось. — Как это — пора?
43
номер один (ит.).
— Что случилось? — спросила Ариэль. Она ощущала исходящее одновременно от Джона и Тру сообщение, что не все в порядке в поселке Блю-Чок.
— Надо ехать, — сказал Тру. — Прямо сейчас.
— Да ну что ты! — подошел к нему Геросимини. — Вы же еще должны поужинать. Я состряпал целый котел чили, и еще у меня есть грибы — fabuloso волшебные!
— Спасибо, мы не можем остаться на ужин. Терри, пойдем.
— Тру, ну прошу тебя! — Терри развернулся на стуле, не желая вставать. — Еще хоть час, ну пожалуйста!