Пятерка
Шрифт:
«Спасибо, что заехали», — сказал в дверях отец Джереми Петта, но запавшие глаза смотрели на клочок земли, где не было травы.
Кейт лежала на подушке, глядя в темноте на мужа.
— Я думаю, можем выбраться в аэропорт пораньше.
Он кивнул, но почти незаметным движением.
— Хочешь, расскажу одну вещь? — спросил он.
Она сказала, что хочет, конечно.
— Про городок Стоун-Черч, — сказал он. — Все время в голове вертится. Уже пару дней.
Он ей изложил историю, рассказанную Ариэль. История взволновала Кейт, и Тру непонятно было, как ей рассказать остальное — про Коннора Эддисона и так далее, но чувствовал, что он как ее муж и как самый близкий друг должен будет в свое время это сделать. Она ведь тоже ему
— Стоун-Черч, — повторил он. — Правда, поразительная история? Просто неимоверная. Вдруг когда-то, бог его знает когда, человек тридцать — сорок вышли на дорогу, ведущую прочь от Стоун-Черч…
И, говорил он, не поразительно ли будет, если они вдруг вылезут — все в синяках и порезах от цепей и проволочных заграждений, и на них старые наряды, но совсем не маскарад, и они моргают на солнце, которое вообще забыли, что когда-то видели, потому что вся их жизнь кажется им дурным сном… Они идут по дороге, в этот далекий день будущего, и с ними старый доктор, и большой медведь-шериф, а его поддерживает тоненькая китаянка, и четверо головорезов Гражданской, которые приехали подраться, а попали снова на войну, и пара проституток, у которых еще французские духи не выветрились, и неотесанные мужики, и их неотесанные жены и дети. И прямо между ними, в самом центре, идут двое мальчишек, женщина, которая много вынесла, и полубессознательный проповедник, несущий тельце девочки, завернутой в его собственный пиджак.
Дурной сон, думают они. Кошмарный сон о кошмарном мире. Вроде как заснуть в одно мгновение и проснуться, ничего не соображая, не понимая, где ты. И это не проходит, а тянется и тянется. И быть может, они держатся вместе, пытаясь найти дорогу из кошмара, а у проповедника больше, чем у всех, причин двигаться самому и побуждать двигаться других. Самая главная причина: вопреки всему этому туману и безнадежности — дать своему ребенку христианское погребение.
Не удивительно ли было бы, говорил Тру, если бы, когда все эти люди пробирались по стране, где нет ни горизонта, ни компаса, ни солнца и ни луны, вышел вдруг из сгущения тьмы некто, увечный и болезненный, и треснувшими губами прошептал бы: «Идите за мной».
И что за дорога это была бы? Откуда и куда? Через неведомые равнины, через пустынные горы и долины, где клубятся тени? И время теряет смысл, время перестает существовать. Некоторые могут отпасть или уйти, или их сманят на другие тропы, и они пропадут. Этому некто пришлось бы заставлять остальных двигаться. Потому что он знает, потому что он нашел дорогу отсюда. Не для себя — его жизнь кончена. Для них, потому что они еще не прожили своей жизни, а в стекле есть трещина.
Как они выберутся? В том же тумане кошмара, что привел их сюда? Ударом грома, который пробудит их среди ночи? Или же где-то впереди, за тысячи миль впереди есть пятнышко света в темноте, и надо идти на него, как на пламя свечи?
Увидят ли они, что и они сами, и одежда их засыпана красной каменной пылью, как будто они соткались заново, продавленные через стены горы и воссозданные на той стороне? Увидят ли они у себя в волосах блестки серебра? И что может сказать преподобный тому изувеченному поводырю в последний день, в последний миг перед исходом? «Как тебя зовут?»
И он может ответить голосом из самых глубин страдания: «Меня зовут…»
— Хватит, — сказала Кейт. — Я серьезно.
Тру тихо дышал. Локоть болел, но скоро должно было стать лучше.
— Такая штука, — сказал он, — могла бы потрясти основы мира.
— Ну, воображение у тебя очень живое. Я всегда это знала. Когда выйдешь в отставку, надо будет тебе это записать.
— Нет. Я просто подожду, пока это случится.
Тру уставился в окно на огни человечества. Все увереннее начинал заявлять о себе синий рассвет. Интересно было бы, подумал Тру, действительно податься в отставку. Ранение может ее ускорить. И хорошо было бы уйти большой собакой, с костью
— Подумываю заняться менеджментом, — сказал он.
Кейт не решилась спросить, что это значит. Но подумала, что надо поторопиться, встать пораньше и отвезти его в «Дом блинов» по дороге в аэропорт, пусть поест любимую еду: блины с сиропом и яичницу с беконом.
Вряд ли это сильно скажется на его сердце.
По крайней мере один раз можно.
Кочевник и Ариэль были на дороге. Свою машину она оставила на их последней остановке — там, где они смотрели, как свежевыпеченные пончики едут на транспортере, пудрятся сахаром или корицей и покрываются свежей глазурью. Сели они в «фокус» Кочевника. Это был единокровный брат «Жестянки» — с мятым радиатором, царапинами на борту с пассажирской стороны, зазубринами, сколами, вмятинами и выпуклостями. Кочевник его приобрел по дешевке у собрата-музыканта, и тогда у машины уже были некоторые несовершенства, но он сам добавил тоже немало. Сейчас, когда они ехали в косом свете фар по техасской дороге, опустив стекла, и предрассветный воздух был подслащен уходящей ночью, Кочевник подумал, что может себе позволить новые колеса.
Это, конечно, было глубокой ночью. Кружка черного кофе, не слишком горького, и чашка «серебряных игл» в небольшой забегаловке в центре с названием «Сельма». В зале стояла дюжина столов, и тут подавали отличное шоколадное печенье, хотя Ариэль не стала его заказывать. Здесь у них начался разговор — о той песне. Потом Кочевник решил, что все-таки голоден, и они снова встретились в кафе «Магнолия». На этот раз Ариэль себе заказала вегетарианский сандвич, а Кочевник попросил гамбургер, только обязательно проверьте, чтобы без сыра, и если можно, среднепрожаренный, в середине чтобы чуть-чуть розовый.
Официантка сказала, что будет сделано.
И продолжился разговор о песне.
— Ну? — сказал Кочевник. Ночная публика вокруг ела и пила, официантки деловито сновали мимо. — Что случилось потом?
— А разве что-то случилось? Я не знаю.
Они в «Сельме» уже заговаривали об этом, но Ариэль понимала, что для него важно возвращаться снова и снова, выискивая, что он мог упустить из виду.
— Что-то должно было случиться. Иначе не могло быть.
Он положил локти на стол, уставился прямо в ее загадочные глаза. Нога болела от долгого стояния, от долгого вождения, но если когда-нибудь он не сможет выдержать небольшую боль, в тот день его надо будет вышибить из этого странного старого мира. Который уж точно не нов. Или нов? Кочевник не знал. Ариэль была уверена, что им дала задание написать песню девушка, которая была не человеком. Они не просили этого задания, но деваться некуда. Потом, как считала Ариэль, Джереми Петт получил задание не допустить, чтобы песня была закончена, — получил от некоей сущности, которую он звал «Ганни». Или же Петт совсем свихнулся, и в этом все дело? А Коннор Эддисон? А псих из трейлер-парка?
Кочевник подумал об этом трейлере, стоящем на жарком солнце посреди пустыни, на «линии ангелов», исходящей с северной стороны Стоун-Черча, или, как он когда-то назывался, Апач-Липа. Этот тупой мудак, так называемый специалист ВМФ по электронике, не умел отличить ангелов от демонов. Кочевник подумал, что было бы, если бы кто-нибудь, умеющий воспринимать эти флюиды или как они там (это звучало как мысли Ариэль), стоял в этом трейлере, в помещении, которое псих использовал как центральный пост, и слушал, или чувствовал, или улавливал тишину в проводах. Может, услышал бы бормотания, рассеянные голоса, едва заметные, как слышится пиратская радиостанция из стенной розетки, или вой помех, которые на самом деле не помехи, а нечестивый голос, возвышенный в ярости, потом уплывающий, как повизгивающая собака. А может быть, быстрый говор, как будто зубы стерты до пеньков, или вдруг кто-то скажет: «Ты!» — звуки перепутаны и перемешаны, как взаимные упреки после проигранной битвы.