Пятеро на леднике
Шрифт:
И вот под ногами опять черный лед — с примесью земли и камней. Все изломано и перемешано. Вот мы идем уже по грязи, шлепаем по ней. Вот и последние метры по каменной гряде за кромкой ледника — и мы на земле! Земля! Настоящая земля! Сухая, благословенная пыль легла на наши ботинки! Даже пыль! Еще несколько шагов — и… Лиля вопит:
— Ой, мальчишки, трава!
— Трава!
Мы бросаемся на землю. Бледная, робкая трава между валунами. Я кладу травинки на ладонь, растираю и подношу к лицу. Живая трава! Она пахла далекими реками и березовыми рощами, покосами и ночными кострами. С нами что-то случилось. Я заметил, как Александр Дмитриевич тоже нарвал травы и
— Здравствуй, милая земля! Мы живы! Мы никогда не умрем!
Мы смотрим на перевал. Верх его горит на солнце, а сам ледник падает в тень.
— Прощай, Абдукаго-ор!.. — кричит Лиля и машет рукой горящему седлу перевала.
Дорога круто идет вниз, в теплый земной сумрак долины. На правом борту ущелья солнце вверху еще освещает выходы пластов, как полки с бесконечными книгами. У меня есть еще три дня. День отдохну и за два дня должен распутать этот геологический узел.
Первый раз за последнюю неделю мы идем не цепочкой друг за другом с определенными интервалами, а шагаем рядом, все вместе. Становится все теплее, и земные сумерки сливают нас с землей, растапливают внутри нас долгое напряжение. Я шагаю позади всех, бреду кое-как, мне не надо смотреть под ноги, оглядываться, следить за всеми. Я могу идти, задрав голову в небо, могу выделывать зигзаги и спотыкаться сколько угодно.
Но, странное дело, к радости от этого тепла и свободы примешивается все больше и больше тревоги. Почему? Да это оттаивает чувство горестной тоски, с которым я вступил на ледник. В тот вечер, когда мы, проплутав весь день в пурге, вышли к воющей вертушке, это горестное смятение ушло вглубь и отступило перед грозной опасностью. Теперь все возвращается, все возвращается.
Скоро мы встречаем маленький караван: таджик гонит трех ишаков, нагруженных арчой. В темноте мы различаем только белую чалму и улыбку. Мы все здороваемся с ним за руку.
— Скоро рудник?
— Совсем близко… два-три километра.
Мы стоим вокруг него, и нам не хочется, чтобы он уходил. Пайшамбе долго разговаривает с ним по-таджикски. Я прошу у него закурить.
Наконец расстаемся и идем вниз, а он вдруг кричит сверху из темноты:
— Абдукагор?
— Да, Абдукагор! — отвечаем мы.
Эти проклятые последние три километра! Мы идем по мягкой пыли, ошалевшие, пьяные от усталости.
Уже ложится роса нам на плечи, над стенами ущелья переливается звездами молодая ночь, когда впереди мы видим теплые огни рудника.
Во дворе рудника застаем единственное живое существо: ишак стоя подремывает около трактора под фонарем. Но вот из-за барака выбегает собака на высоких ногах, удивляется нам и убегает обратно. Затем появляется старик в халате и в чалме. Здороваемся. Пайшамбе просит разбудить кого-нибудь из начальства. Старик стучит в дверь барака. Дверь открывается, и в проеме возникает заспанный длинноногий человек с хохолком на лысине и мефистофельской бородкой.
— Что, опять альпинисты? — спрашивает он, мучительно зевая. — Надоели вы нам.
— Мы геологи, нам нужно поспать, — говорю я.
— И поесть! — добавляет Александр Дмитриевич. — Мы спустились с Абдукагора!
Человек с мефистофельской бородкой вдруг бросается нас обнимать.
— Геологи! Братцы, а я вас за альпинистов принял! Братцы, а у нас все спят сейчас. Вчера было торжество по поводу выполнения плана.
Мефистофель распахивает дверь и затаскивает нас в маленькую комнату, продолжая говорить.
Стол заставлен бутылками, на раскладушке спит человек в красных носках, спрятав голову под ватник.
Мы садимся. Мефистофель наливает нам по рюмке, вытаскивает селедку, колбасу. Мы пьем и сразу соловеем от мирного человеческого тепла, блаженно улыбаемся и засыпаем. Мефистофель зачем-то начинает будить человека в красных носках и уверяет, что сейчас он нас всех устроит спать. Но человек в носках никак не может проснуться, а мы уже ничего не понимаем и валимся друг на друга.
И все-таки мы с Пайшамбе поднимаемся и поднимаем всех. Мы добредаем до зарослей арчи в ста метрах от базы, ставим палатку, смеясь от изнеможения, и через минуту опрокидываемся в сон.
Расставание
На следующий день, едва мы заявились на базу, началась для нас райская жизнь. Еще бы! Не нужно разжигать примус и колоть лед на чай. Нас препровождают в столовую. Мы сидим на стульях, едим из фаянсовых тарелок какой-то божественный золотистый суп, пьем компот из тонких стаканов. Не нужно сгибаться в три погибели над едой и бояться залить супом ноги соседа.
Затем мы попадаем в баню. Меня чуть не прошибла слеза, когда мы, совсем раздевшись (впервые за месяц), вступаем в пелену горячего пара. После этого блаженства, легкие и умиротворенные, мы сидим в голубой комнате у главного инженера, слушаем приемник и читаем газеты. Оказывается, мир далеко ушел вперед.
После обеда мы еще отсыпаемся в нашей палатке (ночью мы поставили ее у дороги, и мимо идут тракторы, но мы не слышим их).
Вечером мы собираемся у главного инженера — отметить завершение нашего перехода через ледник. Ведь завтра Лиля, академик и Мика уезжают.
Пока мы шли по леднику, я незаметно перестал смотреть на моих спутников как на людей определенного официального положения. В каждом виделись лишь сущность его характера, способность переносить тяжесть похода и жить для других. Теперь же схлынуло напряжение, и эта главная сущность опять стала обрастать прежними привычками и черточками, которые сдула с нас пурга. Александр Дмитриевич облачился к вечеру в серый костюм (синий галстук, белая рубашка), постриг бороду и стал прямо-таки французским министром. Пайшамбе явился в тюбетейке и желтой рубахе. Мика сбрил заросли с физиономии и надел светлую спортивную куртку с «молнией». Все эти вещи они умудрились таскать в рюкзаках. Один я ничего не принес. Я сидел в той же выгоревшей штормовке, в тех же ботинках, бородатый — сезон мой еще не кончился.
Мы сидели, слушали музыку и ждали, когда придет Лиля. Я расспрашивал Мефистофеля (он оказался начальником участка), что знает он о здешних древних геологических отложениях, но тот вдруг сказал:
— Ого!
Я оглянулся. В комнату входила Лиля. Вот уж она-то изменилась больше всех. Медовые ее волосы были зачесаны сзади на один бок и приколоты бог знает откуда взявшейся белой заколкой. Красный свитер и брюки. Уж брюки-то она, наверно, заняла у здешних девчонок-геологов, с которыми познакомилась еще утром. Кстати, они пришли сейчас вместе с нею, но сразу как-то потерялись около нее. Как только они вошли, зазвучал проигрыватель. Угрюмый прораб в охотничьих сапогах первым пригласил Лилю на танец. Я сразу перестал понимать, что мне говорил Мефистофель насчет древних отложений. Я глядел на Лилю, на ее победоносное кружение, на ликующее и мечтательное лицо, на узкую загорелую кисть ее руки на тяжелом плече прораба.