Пятнадцать ножевых

Вязовский Алексей

Гордый сын абхазского народа радовался жизни в компании с кастрюлькой, из которой активно черпал макарохи, закусывая сосиской, щедро намазанной горчицей.

— Фадиф, будеф? — махнул он рукой с вилкой, показывая на стул рядом с собой.

— Нет, спасибо, как-то не хочется.

— А чё в партком вызывали? — спросил Давид, прожевав и глотнув, наконец, обед студента.

— Предлагали комсоргом курса стать.

— Ох ты ж... Ни хрена себе! — у Ашхацавы даже выпала вилка, звякнув о пол. — Поздравляю! На кафедре останешься... Ну, когда собрание? В партию

рекомендацию дадут? С твоими грамотами должны...

К пятому курсу только ленивый не знает карьерных лазеек для выпускника института. Все кандидаты и члены КПСС почти автоматом остаются на кафедре какой-нибудь. Другой вопрос, что студентам эту дверцу приоткрывают крайне неохотно. Только верхи актива типа комсоргов могут на такое рассчитывать. И то — не все.

— Отказался, — оборвал я мечтания своего товарища.

— Да ты что? — удивился абхаз. — Как?

— Давид, я тебе не говорил, у меня сейчас хорошие подвязки в Институте питания. Даже статью скоро напечатают с моим соавторством.

— Вот ты жук, — уперся он указательным пальцем мне в грудь. Хорошо хоть не тем, что сосиску держал. — Молодец! Вот я смотрю, дурдом тебе на пользу пошел, — засмеялся он. — За учебу взялся, бабы под дверью вместо коврика не ночуют, даже в карты играть перестал! Но пиво пить не бросил?

— Собирайся, пойдем. Сам же звал.

***

История с любителем пересказывать Голос Америки пациентам собранием не закончилась. Вроде бы Каримова не сильно пропесочили — лишь дали выговор без занесения. Ну и плюс призвали «усилить бдительность». Больше никаких оргвыводов не последовало. Но студент Панов, он же в любую бочку затычка.

На дежурстве я после очередного вызова завалился в фельдшерскую с твердым желанием сдаться перед силой притяжения дивана и лежать с закрытыми глазами как можно дольше. На кого-то, сидящего в углу, я внимания не обратил. Встрепенулся только этот кто-то, начал что-то лихорадочно под подушку прятать. И ладно, может, человеку мелкими в карман благодарность насыпали, а он теперь считает. Только почему свет не включил? Мелькнула мысль и пропала, ибо желание прилечь превозмогало чьи-то там меркантильные интересы.

— Слушай, Панов, я не поблагодарил тебя тогда, — робко начал любитель посидеть в потёмках.

Ага, это же Каримов! А я только успел один ботинок расшнуровать. Нет в жизни счастья. Я щелкнул выключателем света, выдернул подушку из под руки парня. Ой, что это у нас тут под ней? Радиоприёмник «Микро». Да еще с наушником.

— Что ты тут делаешь??

Фельдшер попытался закрыть собой сверхсекретную аппаратуру.

— Какая там у тебя частота настроена? — я бросил обратно подушку, завалился на диван — 16 метров? Что интересного рассказал сегодня Сева Новгородцев? Очередная голодовка Сахарова?

Каримов побледнел. Порывисто встал.

— Ты меня заложишь?

— После того, как я тебя отмазал перед Лебензоном?

Фельдшер успокоился, сел рядом.

— Спасибо, кстати.

— Да уже жалею, — я тяжело вздохнул, закрыл глаза. Боже, как хочется спать.

— Это почему

же? — Каримов покраснел, набычился. Начал мне задвигать про крымских татар, их скитания, про Джемилева, Османова, Сахарова и Буковского с Григоренко впридачу. Причем, умудрился выплеснуть на меня это в течение минуты.

Из всех этой компании правозащитников и диссидентов в итоге повезло одному только генералу Григоренко — он умер в Штатах до перестройки с гласностью и поэтому не успел нырнуть с головой в дерьмо постсоветской дележки власти. Но вести политические дискуссии возможно только с дураками — умные их всячески избегают. Так что я просто прервал поток красноречия:

— Не интересно. Хотя постой. Ты сам из крымских татар, что ли?

Каримов выразительно промолчал. Ясно. А внешне и не скажешь. Ну чернявенький такой фельдшер, зато по-русски говорит чисто.

Пока я пристраивался на диване, парень опять врубил свое радио-пропагандон и продолжил про тяжелую судьбу крымских татар.

— Послушай, — не выдержал я. — Ну хватит уже. Что случится, если завтра крымчакам разрешат вернуться назад? Молчишь? И правильно делаешь. Ничего хорошего не будет. Начнутся массовые конфликты за землю и дома. Тех, кто там живет, придется переселить. А жилья нет. Те люди тоже начнут жаловаться. Причем, татары не перестанут что-то требовать, потому что им нужны будут деньги на ремонт, сельхозинвентарь и новый телевизор. Вместо одной группы жалобщиков советская власть получит сразу две. Завязывал бы ты дурью маяться, брехню эту слушать.

— Там говорят правду! — в запале Каримов уже почти на крик перешел.

— Какая в жопу правда? — спросил я. — Это пропаганда, от наших съездов с доярками ничем не отличается. Наши врут про одно, те — про другое. И вообще, как сказал один умный мужик, хуже коммунистов только антикоммунисты. Это во-первых. А во-вторых, если ты продолжишь тут антисоветскую пропаганду, прилетит всему коллективу. Допустим по Лебензону я плакать не буду. Но если начнут трясти остальных — кто-нибудь попадет под раздачу. Тебя, дурака, в лагеря отправят, к твоему ненаглядному Джемилеву. А за что должны страдать нормальные врачи?

— Я значит, ненормальный? — Каримов опять вскочил, схватил свой микро-девайс, начал судорожно засовывать его в карман

— Слушать антисоветчину на работе, — пожал плечами я, — это верх глупости. Пересказывать ее пациентам — дебилизм в стадии идиотии. Мы закончили, или ты хочешь новых определений твоей умственной полноценности?

Надо было видеть, как хватает воздух ртом фельдшер.

Я повернулся на другой бок, произнес — Извини, дружище, я подремлю немного.

***

Как ни откладывай, а матери Панова надо позвонить, договориться забрать зимние вещи. Я уже и по два свитера под осеннюю куртку порой надевать стал, погодка совсем не радует. Купить бы, но негде. В магазе висят пальтишки фасона «прощай, молодость». Надеть такое можно только от сильной нужды. Лучше уж модный ватник носить. С сатиновым верхом, радикально черного цвета. И кроличью ушанку.