Пятый лишний

Бастиан Алиса

Перед глазами всё мутнеет, и я прижимаюсь спиной к холодной колонне. Надо посидеть, и всё пройдёт. Это он нервов. От духоты. От всего. Даже если все эти люди сейчас бросятся ко мне с расспросами, я ничего не услышу и не увижу, потому что в ушах лишь звон, почти не отличимый от тишины, а в глазах темно. Не знаю, сколько это продолжается, но, кажется, до меня никому нет дела, а мне всего-то и нужно пару глотков воды да свежего воздуха, чтобы прийти в себя. Я настолько на грани потери сознания и настолько готова отпустить себя в это маленькое освобождающее путешествие, что вздрагиваю как от сильного удара тока, когда чувствую чью-то руку на моём колене. В губы тыкается пластик, и я понимаю, что это желанная спасительная бутылка воды, хотя и не вижу её. И я пью, жадно пью, мысленно благодаря моего спасителя, того, кто держит эту бутылку, радуюсь, ещё не зная, что довольно скоро мне в губы будет тыкаться кое-что менее желанное, и что спаситель – наименее подходящее слово для обладателя этого кое-чего.

Девушка, девушка, девушка,

слышу я словно сквозь вату, и не знаю, сколько раз на самом деле было произнесено это слово. Я выпиваю всю бутылочку, и зрение начинает возвращаться. Впервые в жизни мужчина стоит передо мной на коленях, а не наоборот, и от нелепых, неуместных воспоминаний у меня начинается тошнота. Он берёт меня за руку и с серьёзным видом пытается прощупать пульс. Когда он с таким же серьёзным видом спрашивает, не кружится ли у меня голова, звук прорывает вату, слух встаёт на место как подходящий пазл, окружающий мир всасывает меня обратно. В свой шум, свою суету, своё беспокойство, своё население, стреляющее в поездах. Мужчина продолжает обо мне тревожиться, и это концентрированное внимание слишком искренне, чтобы быть мне привычным. Если что и могло сейчас подкосить меня ещё больше, то именно это. Ничто сегодня не было привычным. Особенно слёзы. Слёзы льются сами, наверное, впервые после смерти родителей, и в них всё. Не только сегодня. Всё, что было до этого, что копилось всё это время.

Если бы я знала, что эта демонстрация уязвимости приносит такое облегчение, возможно, я бы практиковала её чаще. Я буквально захлёбываюсь рыданиями по всему, чем могла бы похвалиться моя жизнь, если бы всё – или хоть что-то – сложилось иначе. Я никогда такого себе не позволяла. Он обнимает меня, и рыдать в его объятиях почему-то становится унизительно, но очень приятно. Я чувствую его тепло. Его тело. Он чувствует моё. Каждую клеточку. Мне хочется вырваться из его крепких порочных объятий и убежать прочь, подальше от этой оскорбительно непривычной ситуации, но у меня нет сил.

А может, не так уж мне и хочется.

Потом я размазываю слёзы по лицу рукавом джинсовки и смотрю на него повнимательнее. У него чёрные волосы, карие глаза и идеально чистая и гладкая кожа. Обволокший меня запах крови и мозгов беременной уступает место мужскому парфюму – пряному, чувственному, надёжному. Даже пиджак на нём сидит идеально. Вопреки произошедшему и обстановке, я чувствую, как предательски сдаётся часть меня: я понимаю, что хочу, чтобы он меня трахнул. Прямо здесь, прямо сейчас, прижимая к этой чёртовой колонне, не обращая внимания на разваливающийся окружающий мир. Трахнул так, чтобы я забыла всё, что сегодня произошло. Вероятно, всё это написано на моём лице (заплаканном и, скорее всего, смертельно бледном), потому что Артур улыбается, встаёт и подаёт мне руку, поднимает меня на ноги.

– Пойдём, тебе нужна помощь, – говорит он идеальным тембром.

Он на голову выше меня, и я чувствую себя хрупкой. Когда он направляется к врачам, я упираюсь, и он всё понимает. Кажется, он ничуть не удивлён. Я смотрю, как кто-то даёт показания. Вроде это один из тех, кого вырвало в вагоне.

– А знаешь, они и без тебя справятся, – слышу я и мгновенно чувствую облегчение.

Не знаю, насколько это правильно, но я согласна: справятся, я вряд ли смогу что-то добавить, выдавить из себя что-нибудь существенно новое. Больше всего я хочу повернуться и уйти, а не перемалывать случившееся в труху под запись. Просто исчезнуть, оказаться не здесь. И моё желание исполняется. Артур уводит меня, так спокойно и незаметно, что никто не бросается нам вдогонку, требуя от меня отчёта, осмотра или чего-нибудь ещё. До нас словно никому нет и дела, и это восхитительно. Момент портит лишь моя потеющая ладошка в большой ладони Артура, но его, кажется, это совсем не заботит.

В тот день он помог мне, придал мне смысла, поднял меня с колен.

Так я думала.

Да Винчи

Несмотря на то что все заплатили за вход на лекцию одинаково, она слушает внимательнее остальных. Действительно слушает. Пока я бесстрастно вещаю об особенностях восприятия окружающего мира древними египтянами, подкрепляя свои слова слайдами презентации и различными примерами, она сосредоточенно делает пометки в блокноте, обшитом бордовой кожей, быстро перемещая взгляд от него к экрану презентации и обратно. Я говорю об алебастровых сосудах третьего тысячелетия до нашей эры с посвятительными Осирису иероглифическими надписями на стенках, нет-нет да возвращаясь к ней взглядом. Мне кажется, что она совершенна. Абсолютно гармонична посреди египетской лекции. Когда я включаю узкоспециализированный научно-познавательный фильм про четыре канопы для хранения внутренних органов, извлекаемых при мумификации, и про жертвенники с углублениями для излияний, смоделированный на нашей кафедре при помощи сотрудников отдела компьютерных технологий, я всегда сажусь в последний ряд и проверяю электронную почту. Но не сегодня. Сегодня я непринуждённо сажусь рядом с ней (через сиденье; на соседнем с ней месте лежит её сумка, и это очень хорошо – такая близость мне сейчас ни к чему), в первом ряду, и делаю вид, что вижу этот фильм впервые. Она смотрит на экран, руки её спокойно сложены на лекционном столике, на правой кисти, между мизинцем и безымянным, темнеет крупная родинка. И Лёня-первый ненадолго уступает место Лёне-второму, позволяя пожирать её глазами, но так, чтобы она ничего не заметила.

Она, конечно же, замечает.

На следующей лекции, про Нефертари, народу больше, он оживлённее, словно некоторая попсовость темы притянула его погрызть гранит науки. Я рассказываю про защитные амулеты из лазурита, ценившегося за глубокий синий цвет неба, считавшегося одной из субстанций тела богов, и смотрю на настоящее божество, сошедшее с небес.

Она тоже здесь.

Через три недели мы пьём кофе в музейном кафе. Она выбирает треугольный кусок морковного торта с оранжевой морковкой на белой глазури, но так любимые Лёнчиком-первым эклеры не лезут мне в глотку. Рядом с ней он отступает, даёт слово второму, потому что только ему под силу совладать с этим взглядом тёмных глаз, с этой линией красных губ, прямотой спины, полупрозрачными колготками в разрезе юбки. Это территория второго. С Клео может справиться только хищник, а наш приличный скромный египтолог относится к травоядным. Чего не скажешь о той, что сидит напротив. Прямо за моей спиной находится служебное помещение, достаточно подходящее для того, чтобы преподать ей развратный урок. Услышать, как трещит по швам юбка, как из лакированного помадой рта вырывается стон, почувствовать, как острые ногти впиваются в спину. Я хотел этого ещё со времён муравейника, отодрать Клео в отместку за то, что она делала, но она улизнула от наказания, а теперь всё изменилось. У той, что сидит напротив, медовый тембр голоса, и он направляет мысли в другое русло. Что будет дальше?

А дальше…

Через полтора месяца мы просыпаемся в одной постели. Клео феерична, она обжигает, как факел, а потом залечивает ожоги холодными поцелуями. Она изменилась; может быть, изменился я. Ещё через месяц она переезжает ко мне. И вопреки всем моим убеждениям я ничего не имею против.

Нам чертовски весело. Если она и заметила Лёнчика-первого, то развивать эту тему не стала. Он старается появляться только на любимой работе, а в остальное время наблюдать. Мы занимаемся всем, что придёт в голову – мою или её. Катаемся по ночам на мотоцикле, рассекая по подсвеченным разноцветными огнями улицам, ходим в ночные клубы, отдаваясь зажигательным ритмам танцевальной музыки, пьём шампанское на завтрак и вместе принимаем молочные ванны. Между нами возникает прочная связь, и Лёнчик-первый даже по-хорошему завидует второму, потому что сам он Клео по-прежнему сторонится. Связь крепнет с каждым днём, и Клео считает, что это любовь, но я не спешу с выводами. Рано или поздно она поймёт, что я не умею любить, по крайней мере, так, как хотелось бы ей. Но она значит для меня больше, чем все, кого я встречал. Она чувствует это, и не расстраивается, когда говорит мне, что любит, но не слышит того же в ответ. Её это вполне устраивает. По крайней мере, так мне кажется. Мне хорошо с ней, и это всё, что ей требуется знать. Я даже думаю, что мы сможем прожить жизнь вместе.

Мне кажется, так будет всегда. Я сильно ошибаюсь.

Кюри

Если бы Филипп держал мне волосы, пока я одаряла унитаз содержимым своего желудка, думаю, рвота была бы ещё сильнее – слишком омерзительно это клише, слишком идиотично, и мне повезло, что мои волосы собраны в хвост и ничья помощь в том, чтобы проблеваться и не запачкать при этом шевелюру, мне не требуется. Проклятый глютен, думаю я. Это может быть только он. Проклятая безглютеновая томатная паста.

Когда я выхожу из туалета, вижу, что Филипп на взводе: таким я его давно не видела.

– Ты могла умереть, – очень драматично говорит он. Драматично и возмущённо. Я даже не знаю, чем он возмущён больше – тем, что на заводе перепутали упаковки, или что там у них произошло, или тем, что он не смог учуять этот подвох и уберечь меня от нежданного врага, тайком пробравшегося к нам в дом. Зато я знаю, что совершенно не хочу никаких разборок, тем более с участием в них Филиппа. Я просто хочу волочиться его буксиром по своёму тихому тёмному туннелю, не делая лишних движений.

– Нет, не могла. Аллергия не настолько сильная. Это не смертельно.