Пятый свидетель
Шрифт:
— Посидите немного здесь, мне нужно переговорить с моим дознавателем.
Мы вышли в приемную, я закрыл за собой дверь, подошел к столу Лорны и спросил Циско:
— Ты понимаешь, что это значит?
— Это значит, что мы сможем выиграть это гребаное дело.
Выдвинув средний ящик стола, я достал оттуда стопку рекламных буклетов близлежащих ресторанов и заведений быстрого питания.
— Нет, я имею в виду тех двух громил из байкерского клуба. Они могли быть убийцами Бондуранта, а мы прозевали эту пьеску.
— Об этом мне ничего не известно, босс.
— Что
— Точно то, что я им велел: вышвырнули вон. Они мне потом сказали, что оба парня хотели, чтобы их высадили возле какого-нибудь питейного заведения в центре, которое работает всю ночь. Так мои и сделали. Мик, это правда.
— Все равно паршиво.
С рекламными буклетами в руке я направился обратно в кабинет.
— Ты веришь Дэлу? — спросил меня в спину Циско.
Прежде чем открыть дверь, я обернулся.
— До некоторой степени.
Вернувшись в кабинет, я положил буклеты на середину стола, сел и посмотрел на Дэла — типичный проныра, скользкий, на все готовый. А я собирался пуститься в путь вместе с ним.
— Мы не станем этого делать, — вдруг произнесла Баллокс.
Я взглянул на нее.
— Чего — этого?
— Использовать его в качестве дезинформатора для Оппарицио. Мы должны привести его в суд и заставить все рассказать присяжным.
Дэл тут же запротестовал:
— Я не буду давать показания! Кто она, черт возьми, такая, чтобы диктовать, что…
Я поднял руку в усмиряющем жесте и сказал:
— Вы не будете давать показания. Даже если бы мне этого очень хотелось, я не могу привлечь вас в качестве свидетеля. У вас нет ничего, что напрямую связывало бы Оппарицио с нашим делом. Вы хоть встречались с ним когда-нибудь?
— Нет.
— А видели его хоть раз?
— Да, в суде.
— Нет, раньше.
— Откуда? Я даже имени его никогда не слышал до того, как Дэнни начал меня спрашивать о том, что у вас на него есть.
Повернувшись к Баллокс, я покачал головой:
— Они слишком умны, чтобы давать кому-то в руки прямую связь. Судья на пушечный выстрел не подпустит его к свидетельскому боксу.
— Тогда как насчет Дэнни Гринна? Давайте вызовем в суд его, — не сдавалась Баллокс.
— И как мы заставим его давать показания? Он прибегнет к Пятой поправке прежде, чем мы успеем произнести его имя. Остается только одно.
Я ждал новых протестов, но Баллокс неожиданно сникла, сделалась тихой и молчаливой. Я опять перевел взгляд на Дэла. Мне был крайне неприятен этот человек, и верил я ему не больше, чем верил в то, что волосы у него свои. Но это не удержало меня от следующего шага.
— Дэл, как вы связываетесь с Дэнни Гринном?
— Обычно я звоню ему около десяти.
— Каждый вечер?
— Да, пока идет процесс, каждый. Он всегда ждет моих звонков. Почти всегда отвечает сам, а если не может, перезванивает очень быстро.
— Хорошо, давайте окопаемся здесь и закажем еду навынос. Сегодня вы будете звонить ему отсюда.
— И что я ему скажу?
— А вот это мы успеем продумать до десяти. Но в целом, полагаю, вы сообщите ему, что Оппарицио совершенно нечего опасаться
Предполагалось, что в четверг все инструменты прокурорского оркестра сольются в едином крещендо. С утра понедельника Андреа Фриман тщательно разворачивала свое дело, легко справляясь с ветрами переменных направлений и неожиданностями вроде моего случайного выстрела федеральным целевым письмом. Она последовательно выстраивала свою стратегию, набирая инерцию движения и неминуемо подводя свое представление к финалу, к сегодняшнему дню. Четверг был днем науки, днем, когда все фрагменты доказательств и свидетельских показаний должны были соединиться в нерушимое единство научного факта.
Это была хорошая стратегия, но именно в этом пункте я собирался перевернуть все планы Фриман вверх дном. Юрист, выступающий в суде, должен всегда держать в голове три вероятности: известное, известное неизвестное и неизвестное неизвестное. Выступает ли он на стороне обвинения или на стороне защиты, его работа состоит в том, чтобы справиться с первыми двумя и быть готовым к третьему. В четверг мне предстояло явить собой одно из неизвестных неизвестных. Я за версту чуял стратегию Фриман. Она же моей не должна была разгадать до тех пор, пока не завязнет в ней, как в зыбучих песках, которые поглотят победный звук фанфар ее «Болеро».
Ее первым свидетелем был доктор Иоаким Гутьерес, заместитель главного судмедэксперта, который проводил вскрытие тела Митчелла Бондуранта. С помощью инфернального слайд-шоу, против которого я не слишком энергично и, разумеется, безуспешно протестовал, доктор повел присяжных в таинственное путешествие по телу жертвы, перечисляя каждую ссадину, царапину и каждый сломанный зуб. Естественно, большую часть времени он потратил на то, чтобы описать и показать на экране травмы, нанесенные тремя ударами орудия преступления. Он указал, какой из них был первым и почему он оказался фатальным. Два других удара, нанесенные, когда жертва уже лежала на полу, он квалифицировал как избыточную жестокость и подтвердил, что исходя из его опыта избыточная жестокость является проявлением эмоционального накала. Три столь жестоких удара свидетельствовали о том, что убийца испытывал личную вражду по отношению к жертве. Я мог бы возразить против его утверждений, но они играли мне на руку — были полезны для вопроса, который я собирался задать позднее.
— Доктор, мы имеем три жестоких удара, нанесенные по темени и расположенные кучно, в пределах окружности диаметром не более четырех дюймов. Каким образом вы определяете, который из них был нанесен первым и который оказался смертельным? — спросила Фриман.
— Это трудоемкий, хотя и несложный процесс. Удары, наносимые по голове, производят два вида рисунков повреждений. Непосредственное и самое разрушительное воздействие происходит в контактной области, где в результате каждого удара образовалось то, что в науке называют вогнутым церебральным изломом, а на обыденном языке можно назвать вмятиной или впадиной.