Пятый тотем
Шрифт:
Последние слова он выговорил едва слышно, совсем уходя в старые и смутные воспоминания. На какую-то минуту я захотел проникнуть в его сны, когда он заснет, и увидеть все своими глазами, но отмел ее, как пошлую. У каждого есть свой багаж с прошлым, и влезая туда без спросу, можно красивый подвиг исказить до черной измены. А кому это надо?
Селира, пожелав нам спокойной ночи, устроилась под кроной старого тика. Перед тем как отойти ко сну, она придирчиво осмотрела ремешки на хитоне. Обнаружив, что один из них порван, жрица достала нитку с иголкой и принялась за шитье, довольно мило закусив нижнюю губу. Она почувствовала, что я за ней наблюдаю, но вида не подала. Уже укладываясь, Селира одарила меня напоследок
Люнсаль так и заснул у костра, завернувшись в плащ прямо в обнимку с посохом. Вроде он неплохой малый, хоть и заносчивая заноза в заднице, как и любой волшебник. Увидев, что Барс совсем отрубился, я тихо растолкал Фугу, все-таки караул – дело воинов. Тот, явно раздосадованный, что разбудили именно его, встал и, похлопывая себя по щекам, и пошел кругом в дозор за границей света костра.
Ночную тишину нарушали лишь речные цикады и сопение Барса. Улегшись на спину и уставившись в звездное небо, в который раз в жизни я задавался одними и теми же вопросами: кто я такой, зачем я здесь и что ищу? В детстве, да и позднее, в юношестве, мне казалось, что стремиться к знаниям – вот главная цель в жизни. Но после раз за разом я убеждался, что ищу совсем другое, инстинктивно ступая по спирали времени, пытаясь найти нечто совершенно конкретное. Что именно – каждый раз ускользало от меня, оставляя туманный образ, который никак не удавалось расшифровать. Порой казалось, что это нечто из прошлой жизни, какое-то незаконченное дело. Не знаю. Веки наполнились тяжестью, и я провалился во тьму.
Каменную кладку стен покрывали диковинные картины, – силуэты насекомых в доспехах и при оружии. Кирпич выглядел древним, но был уложен так ровно, что я бы не стал ручаться, применяли ли строители раствор для соединения. Тем не менее, пол покрывал обычный песок, на котором виднелись отпечатки исполинских ступней неизвестного происхождения. Следы уходили вглубь пирамиды, вершина которой венчалась другой такой же, но перевернутой. Глядя на них, я понял, что не вижу неба. Его словно не существовало совсем. На привычном месте зияла пропасть, воронкой закручиваясь над вершинами колоссальных строений.
Из пирамиды вышла процессия незнакомых существ. По песку ступали ороговелые и заостренные ноги. Разноцветный хитиновый покров их туловищ снова навел мои мысли на насекомых, размеры которых пугали и зачаровывали одновременно. Хищные щупальца сжимали устрашающие косы и серповидные ножи. Головы существ были огромными, и с каждой смотрел десяток глаз с несколькими зрачками. В такт движению медленно качались острые жвала, хоботки и панцирные шипы-отростки. Они вышагивали уверенно и деловито, как хозяева, движущиеся привычным маршрутом. Чем-то все это напоминало муравейник, будто я смотрел на него изнутри.
Однако существа выглядели не как рабочие и строители. Они скорее походили на тюремщиков. Я не стал бы ручаться, откуда мне пришло в голову именно такое определение, но оно явно им как нельзя лучше подходило. Траурный марш насекомых завораживал и заставлял следить неотрывно. Казалось, что каждый удар заостренных ног вбивался в песок, как неизбежность, как приговор, как рок.
Смерч в небе становится сильнее, бурля и пенясь, как волны океана. Все вокруг подергивалось рябью и сполохами, словно рискуя сорваться и устремиться в высь. Завывание ветра нарушилось тяжелым ревом, заставившим странных существ замереть на месте. Рев звучал гневно, неистово, чарующе. Тюремщики, тем не менее, пришли в волнение, но не спеша откликнуться на зов. Они продолжали стоять, переставляя острые ноги, нервно пощелкивая хищными жвалами, с которых стекала, пузырясь, то ли слюна, то ли яд. Рев прозвучал снова и еще сильнее. Не сразу, но я ощутил иную его звуковую окраску. Что это? Неужели… Боль?
Насекомоподобные сорвались на бег, устремляясь на зов, в визжании которого я слышал агонию. Неистовый вой срывался то на низкие, то на столь высокие ноты, что резал и закладывал уши. Смерч в небе усиливался, и по его границам начали пробегать молнии, вызывая сильнейшие эманации силы. Все вокруг застыло в ожидании катастрофы, и даже воздух сухо потрескивал. Вихрь песка то поднимался вверх, то опадал вниз, сменяя предстающие моему взору картины.
В разряженном воздухе из кровавого песчаного тумана проступила еще одна пирамида. На площадке перед ней лежали извивающиеся тела многоножек. Они были изуродованы так, словно по этому квадранту вела огонь батарея артиллерии рунианцев. Тела очень сильно покорежены и обожжены. Даже песок вокруг оплавился, местами превратившись в стекло.
Только теперь я заметил их. Сначала мне показалось, что передо мной жрецы солнца. Двое сражались спина к спине, обрушивая на подступающую армаду насекомых пламя и бурю. Они были похожи друг на друга. Но чувства говорили о том, что это адепты разных школ. Воздух разрывался от огненных сполохов и выбросов силы, наполняясь пеплом и золой. Смешиваясь с песком, гарь взмывала к небу, подхватываемая ураганом. Пара в балахонах куда-то пробивалась, то ускоряясь, то вновь останавливаясь, чтобы дать бой.
Ноги мягко обнял песок, и я почувствовал, что проваливаюсь, покидая границы сна. В голове мелькнула мысль о том, чтобы попытаться удержаться еще хоть на мгновение, но меня уже выбрасывало наружу.
Голова раскалывалась так, что я боялся пошевелиться. Боль – вот то первое, что встретило пробуждающееся сознание. Сознавая, что лучшее лекарство сейчас – это отвлечься, я осторожно приоткрыл глаза. Уже начало светать, и ночная мгла сменилась утренним туманом. Костер давно прогорел, а от вчерашней горы дров не осталось и следа. Я продолжил лежать, не шевелясь, лишь водя взглядом вокруг и приходя в сознание.
Надо сказать, что кошмар, который я видел этой ночью, приходил ко мне уже не в первый и не во второй раз. Видения искаженного, аляповатого, пугающего, ассиметричного мира всегда сопровождались пробуждением с ужасающей головной болью. Я неоднократно пытался анализировать происходящее и каждый раз приходил к одному и тому же выводу – кто-то насылал на меня эти грезы с определенной целью, будто пытаясь пробудить нечто во мне или в моей памяти. Но это еще не все. Головная боль являлась прямым следствием того, что кто-то уже другой ни в коем случае не собирался дать мне досмотреть этот сон, вламываясь в мое сознание, как таран, и вышвыривая меня на поверхность яви.
Понимая, что нет смысла страдать более, я осторожно поднялся и, отойдя от лагеря на десяток шагов, начал собирать тугие лопухи подорожников. Знахарские секреты, оставленной в прошлом деревни, пришлись как нельзя кстати. Отобрав пять листьев и предварительно смочив, я принялся наклеивать их себе на лоб и щеки. Когда все было готово, осталось только лечь на спину, опустив ладони на подорожники.
Я мог забрать чужую боль из раненого. Но мог вытянуть и свою собственную. Проходя через листья, она оставалась на растении, забирая его жизненную силу. Подействовало не сразу, а лишь когда подорожники высохли до желтизны. Когда я вернулся обратно, то заметил, что Люнсаль проснулся. Парень оказался и впрямь чувствителен к проявлениям силы. Сонно глядя на меня, он пробормотал что-то вроде «странный способ умываться» и, перевернувшись, снова засопел, кутаясь в плащ. До рассвета оставался еще час или около того, и я, не желая разбудить остальных, попытался задремать.
Конец ознакомительного фрагмента.