Пыльные перья
Шрифт:
Ей показалось, что глаза у него на секунду заблестели, но момент случился, и случился слишком близко, и остановить его не получилось. Саша не пыталась.
– Горячее сердечко. – Грин шептал куда-то в район ее щеки, тыкался губами, как слепой котенок. «Можно я еще раз тебя поцелую?» – хотела спросить Саша, но не успела. Было не нужно. Она только прижалась к нему ближе, приоткрыла рот, пропуская, разрешая поцеловать себя снова.
Центр воспитывал нас голодными. Голодной стаей.
Есть моменты, которые ни за что не захочешь изменить. Те самые, когда не хватает дыхания, когда они, смешные и взъерошенные, отстраняются
– Знаешь, я, честно говоря, хочу это делать постоянно. Вообще не останавливаться. – Смотреть на него было почти больно, так ярко он сиял, доверчиво утыкался губами ей в висок. – Ты вся светишься. – Саше говорили: не приближайся к огню, вся в него обломишься. И пусть. И Саше бы бояться большого огня, но она так и не научилась. Ее к нему тянули силы, существенно превосходящие даже гравитацию.
– Ты тоже. И мне тоже совершенно не хочется останавливаться.
Он все еще был красивым до невозможности, разгоряченный, с опухшими губами, они нравились друг другу именно такими. Может быть, нравились бы друг другу при любых раскладах – где бы найти время проверить. Но впервые за долгое время оба чувствовали себя живыми. Ты так приходишь в мир и в любое чувство – взъерошенным, напуганным, будто голым.
Глава 4
Разница между веснушками и звездами
Однажды далеко-далеко отсюда, у большого теплого моря, жил дом. «Как дом мог жить?» – спросите вы. Дома живут историями своих семей. И у далекого дома тоже была семья. Был красивый и добрый папа, и была золотая мама, а еще в доме жила девочка, у нее были папины карие глаза и мамины золотые волосы. По утрам папа готовил завтрак, а вечером можно было втроем прогуляться к морю. Дом и море были друзьями, хотя морям и не пристало дружить с чем-то столь скоротечным, как дома. Но дом и море дружили. А еще очень любили девочку. Тогда, в далеком доме, девочка была солнцем так щедро отмечена, что волосы у нее выгорали до белого, а лицо все было усыпано веснушками. «Благословение солнца», – смеялась мама девочки и старалась поцеловать каждую веснушку.
«Есть ли разница между веснушками и звездами?» – спрашивала себя девочка, засыпая в своей постели, в своей комнате, в своем родном доме.
В доме жила любовь и жила музыка, в доме жила семья, и у семьи был домовой, девочка вспоминала его только сейчас, с трудом, со скрипом. Его звали Колокол, и по ночам девочка слышала его гулкое, звенящее бормотание с кухни. Бом-бом-бом. Родители девочки делали вид, что его там нет, а она продолжала незаметно оставлять на кухне немного каши. Потом девочку научили, что домовые если и есть, то с ними ни в коем случае нельзя общаться. И вообще, весь тонкий, сказочный, мир – это не для приличных девочек. Девочка послушалась, ведь если папа прекратил все отношения с тем миром, значит, там действительно было ужасно. Ведь если тот мир не одобрял папин выбор жены – маму, – значит, мир действительно был отвратителен. Но старый Колокол по ночам все еще спал у нее в ногах или, осмелев, забирался в золотые волосы, когда она спала особенно крепко. Старый Колокол приходил к ней всегда – уберечь. Приходил туда, где тепло.
Однажды в дом пришел огонь, не домовой из Центра, в доме про Центры не говорили вовсе. Настоящий огонь, беспощадный. Он гудел, гудел, гудел,
Саша открыла глаза, страшные гул и пламя гнались за ней и не могли достать, не дотягивались до кожи, солнце Сашу любило, и загар ложился легко, Саша не знала, насколько любило ее солнце. Саша бежала через разрушающийся дом и утыкалась в закрытые двери, кругом только закрытые двери, двери, двери.
– Выпустите!
Саша знала, что случилось: огонь догнал и съел папу, огонь догнал и съел маму – она превратилась в огромный живой факел, пылающий огненный шар в гостиной. Огонь съел бедную уборщицу, даже не дав ей проснуться. Огонь добрался даже до старого Колокола – о, как Саша плакала, бродя по руинам, по оскалившемуся, обгоревшему остову дома и зовя, зовя домового по имени. Не отозвался ни старый Колокол, ни даже их дворовой. Никто не отозвался. Только старый гул пожара все еще жил в руинах того, что было ей дорого. Саша помнила все. И огонь был здесь – о нет, это вовсе не строгий домовой Центра. Саша бежала через пожар, и огонь съел всю ее одежду, но так и не дотянулся до кожи, все пытался облизать голые ноги и спину, зацепить хотя бы волосы. И не мог.
Саша видела, как кто-то бежит ей навстречу, и в голосе будто бы слышалось облегчение, разрывая гул пожара, искаженный до неузнаваемости, он не мог покинуть обожженного горла:
– Сашенька!
Саше хотелось бежать дальше, бежать сколько хватит сил, вместо этого она подняла глаза и тихо ответила:
– Папочка.
Ее красивый папа мало походил на себя. Саша видела, как шевелятся его губы, и видела, как с каждым движением с лица сползает обожженная плоть, пока не проглянула ослепительно белая кость. Скоро начала чернеть и она. В пожаре не было места белому. Он тянул к ней черные руки, уменьшался с каждой секундой, сворачивался в огне, огонь не трогал Сашу. Огонь не пощадил никого, кроме нее. Саша видела, с каким трудом ворочался у него во рту черный язык, стремясь сложить одно-единственное имя:
– Са… шень… ка…
Саша видела, как за ним тянутся другие жуткие чернеющие мумии. Старая горничная. Старый Колокол, осыпающийся пеплом… Саша не видела маму. Саша бы не выдержала.
Я вернусь, я обязательно вернусь. Я найду способ. И в этот раз все будет правильно. Я вернусь домой. А там, где его нет, я отстрою его заново, и больше не будет призраков. Там будет тепло. И никому больше не будет больно.
Когда Сашин папа – непохожий на себя и жуткий – попытался обнять ее среди оглушительного треска и гула, Саша проснулась.
Не по-настоящему. Саша была не Сашей, и на секунду ей показалось это избавлением. Она стояла в парке, и если поднять глаза, то можно было увидеть красивое здание, красное, похожее на пряничный домик. Саша его любила. И девушка его любила. Девушка была фатально потеряна, девушка едва ли узнавала красный пряничный домик и едва ли помнила саму себя. Девушка уж точно не замечала зоркое Сашино присутствие в своей голове. Саша Озерская застыла прежде, чем начать биться. Иди. Ну же. Иди! Не стой здесь. Стоять нельзя! Не стой! Девушка ее не слышала. Саша знала это ощущение. И знала, чем оно закончится. Это случилось давным-давно, в начале лета. Саша не забыла. Ни на секунду не забывала. Иди, прошу тебя!