Работорговцы. Русь измочаленная
Шрифт:
Щавель взобрался на кучу земли.
— Вчера был тяжёлый день утраты, сегодня день прощания, — перед ним разверзлась яма, за ней стола толпа, впереди дружинники, позади обыватели, слетевшиеся поглазеть на похороны, как мухи на добро. — Я скорблю вместе с вами, — командирский голос долетал до задних рядов. — Мы потеряли восьмерых. Восемь наших братьев лежат здесь перед нами. Пидарасы с Селигера коварно ударили в спину. Но мы отомстили за наших павших! Вчера мы воздали врагу трикрат! И пусть убитые «медвежата», — он набрал в грудь воздуха, — станут жертвой отмщения. Пусть
— Даёшь! — заорали дружинники. — Даё-оошь!!!
Павших новгородцев уложили в братскую могилу, вырытую на новом кладбище, возле склепа Даздрапермы Бандуриной. Городской глава воспользовался случаем основать погост, ибо старый был изрядно тесен обитавшим там покойникам. В ноги дружинникам свалили трупы «медвежат», повязав им на шею позорные рабские галстуки.
Когда над погребением вырос холм, заботливо обложенный дёрном, солнце покатилось по нисходящей, а перепачканные землёй могильщики дозрели до поминальной тризны. В «Эльфе и Петрове» сдвинули воедино столы, накрыли, как подобает воинам, и принялись алкать, славя павших. Рекой лилось пиво и нажористая брага, на деревянных блюдах исходило паром отменное хрючилово. К дальнему концу то и дело подсаживались лихославльцы помянуть новгородских дружинников. Даже рабам выделили отдельный маленький стол у дверей, за который то и дело подсаживались забредавшие опрокинуть чарку проходимцы.
Из последних задержался наособицу молодой грек с курчавыми золотистыми волосами пасхального ангела и узким хитроватым лицом похотливого фавна. Грек оживлённо тёр за некие темы с Тавотом, а порабощённый колдун не менее словоохотливо поддерживал разговор, видимо найдя собеседника равного по масти.
Когда Щавель проходил мимо них, возвращаясь из уборной, грек вертляво поднялся, заступил дорогу, не агрессивно, а как бы угодливо и с уважухой, глядя с живым интересом, как шведский мудрец на необычное насекомое, но в то же время слегка жалостливо и отчасти с презрением:
— Разговор есть, боярин, удели минутку внимания.
— Говори.
— Я аспирант кафедры этнографии исторического факультета Афинского университета, — выпалил на своём языке грек и снисходительно пояснил: — Собиратель историй.
— Как зовут тебя?
— Эврипидор, — объявил грек, сделав особое ударение на последнем слоге, видать, был учён, и тут же добавил: — Но можно звать попросту Эврипид.
— Слушаю тебя.
— Ты вчера обратил в рабство этого достойного человека и его спутницу.
— Они были иждивенцами какого-то отморозка, которого я поверг в честной схватке, — снизошёл Щавель до заморского гостя. — Я победил и забрал его имущество себе. Таково моё право, данное мне светлейшим князем Великого Новгорода.
— Ты ещё не заклеймил их. Молю тебя, дай им свободу. Отпусти хотя бы Тибурона.
— Освобождать рабов значит освобождать зло. Ради чего я должен делать это бесплатно?
— У меня нет денег, чтобы выкупить раба, но, уверяю, Тибурон принесёт миру гораздо больше пользы, если останется вольным человеком, независимым в своих речах и поступках. Лишая его свободы, ты лишаешь мир добра и умножаешь
— Лишая мир добра, я умножаю зло? — удивился Щавель.
— Именно так, — грек чисто говорил по-русски, но многого не понимал. — В этом лесном краю, где смерть и невежество часто шагают рядом, люди бегут от вершин мудрости в тленное болото скотства. Между тем прямая обязанность достойных людей удобрять мир своими делами.
«Замолчишь ты или нет?» — подумал Щавель.
— Если бы ты только знал, варвар, с каким светочем знаний тебе выпало счастье жить в одну эпоху! — говорил меж тем Эврипидор. — Подобные умы приходят раз в пятьсот лет, чтобы оправдать существование мира. И такого человека ты, дремучий дикарь, держишь на цепи, всячески истязая! Моли же своих Богов, чтобы тебе никогда…
Грек не договорил. Зубы лязгнули, и мир перевернулся. Когда Эврипидор пришёл в сознание, перед глазами был потолок харчевни.
— Почему ты называешь меня варваром? — Щавель потирал кулак, бесстрастно взирая на копошащегося у ног грека.
— Прости, боярин, хмель в голове… Бес меня попутал. Я, наверное, злоупотребил твоим гостеприимством. Позволь, я уйду, — заскулил грек, но был придавлен сапогом.
— Никуда ты не пойдёшь, — безразлично проговорил Щавель. — Карп! Десять плетей этому пидору.
— Эврипидору, — по привычке поправил грек и только потом осознал гнетущую несвоевременность коррекций.
— Этому пидору, — повторил Щавель. — Сразу видно, что твой народ не только поколениями воспевал телесную красоту, но и старался облагородить дарованное природой, — заметил командир и бросил подошедшим подручным Карпа: — Выпороть его прилюдно. Так, чтобы москвичам видно было.
Борзого грека вздёрнули под микитки и выволокли на улицу, где при скоплении праздных лихославльцев привязали за руки к кладбищенской ограде напротив постоялого двора «Петя и волк».
— Ну-ка, почтенный Карп, яви мастерство честному народу, — Щавель подал работорговцу специально принесённый из обоза бич толстой воловьей кожи. — И доброму люду, — процедил командир в сторону скопившихся у ворот постоялого двора москвичей.
Карп размотал бич, пустил змеёй возле ног, тряхнул плечами. Длинный, сужающийся к концу ремень как живой взвился в воздух и опустился на спину Эврипидора.
Аспирант взвизгнул и заголосил.
— Так, — со значением кивнул работорговец и изготовился для следующего удара, как на всю улицу разнеслось раскатистое:
— Стой!
Распихивая постояльцев «Пети и волка», из толпы выбрался Удав Отморозок, неся на плече летучую мышь, а за спиной длинный меч с бронзовой круглой гардой и оплетённой кожею рукоятью.
— Останови казнь, боярин, — обратился он к Щавелю.
— Это не казнь, а справедливая правка яркой личности, не умеющей следить за своей метлой, — объяснил Щавель и кивнул.
Бич взлетел и опустился с потягом. Эврипидор заблажил как потерпевший. На скулах Удава заиграли желваки. По лицу его, как в открытой книге, читалось, что кнутов он не любит. И когда под кнутом кричат — тоже. Зато лихославльским зевакам устроенный балаган очень нравился.